Экипаж подъехал к зубчатым стенам Старого города. Приказав кучеру ожидать, они вышли и прошли в городские ворота.

За крепостными стенами солоноватый привкус реки Хуанпу усиливался запахами свинины, пряностей и табака — и куда менее целебными испарениями нечистот, конского навоза и человеческих отправлений. Это сочетание было гораздо отвратительнее того, что представляла себе миссис Рэгсдейл, но, к восторгу Моррисона, Мэй, похоже, не испытывала дискомфорта. Мимо прошел кули, у него на спине дергалась связанная туша свиньи, предназначенная для ресторана. Все вокруг так и бурлило активностью, деловитостью, энтузиазмом. Мэй хотелось вкусить всего сполна, побывать везде. В китайских храмах, где разливалось монотонное жужжание молитв и сандаловыми благовониями пропитывался каждый волосок. В опиумных курильнях, где на жестких подстилках возлежали мужчины, блаженствуя в счастливых видениях, в облаках сладкого дыма. В узких переулках, где над головой, на бамбуковых прутьях, сушились постиранные бинты для связывания ножек и пуховые одеяла, а шелковые брюки развевались словно «флаги сотен наций». В свадебной процессии, что двигалась впереди под рев медных горнов и хлопки кимвалов, — красное на красном; в похоронном кортеже, что шел сзади под завывание труб и вздохи скорбящих, — белое на белом. Это был соблазнительный мир Шанхая, мир чувственности.

Мэй интересовало все. И все приводило в восторг.

Путешествуя с другими иностранцами, Моррисон частенько отмечал странную особенность Китая — такого живого, когда он ходил один или с китайцами, — вдруг становиться плоским, будто нарисованным на бумаге, в присутствии чужаков. Мэй своим восторгом оживляла все вокруг, делала картинку выпуклой. Давно уже на Моррисона не сходило озарение, что Китай, этот перенаселенный муравейник, родина искусства и изобретений, может возбуждать. Сейчас, рядом с Мэй, он как будто заново переживал те свежие чувства, что испытывал, когда впервые оказался на этой земле. И до него вдруг дошло, что это случилось благодаря ее поразительной, хотя и временами вызывающей, честности. Большинство людей воздвигали между собой и миром ширму из хитростей, маленькой лжи, позерства, самообмана, притворства и лицемерия. И он тоже не был исключением. Она же каким-то чудом сохранила в себе детскую открытость и непосредственность. Не зря же он говорил Молино, что нет более достойного любви качества, чем честность.

Они покинули Старый город, когда ворота закрывались на ночь, и отправились в сады Чанг в международном поселении, чтобы достойно завершить «наш китайский день», как назвала его Мэй.

Сгущались сумерки, и фонарики, выставленные вдоль искусно выложенных дорожек и свисающие с крыш парковых павильонов, красно-желтыми огоньками выделялись на фоне пастельного неба. Куртизанка в платье цвета спелой сливы выглянула из-за расшитых бисером шторок своего паланкина, и Мэй с улыбкой помахала ей рукой. На озере мужчины и женщины катались на раскрашенных лодках, их смех и звуки флейты и цитры наполняли влажный воздух.

— Я могла бы остаться в Китае навсегда, — мечтательно пробормотала Мэй, и Моррисона переполнило тихой надеждой.

Они сели за столик на втором этаже чайного павильона с видом на озеро. Официант поставил перед ними миниатюрным глиняный чайник, маленькие чашки и лакомства: хрустящие печенья в кунжуте, паровые прозрачные «хрустальные пельмени», мясные рулеты в румяной корочке, отварной арахис. Ослепленный любовью, Моррисон наблюдал за тем, как Мэй с аппетитом набросилась на угощение.

Надкусив булочку с начинкой из арахиса, сахара и соли, она воскликнула:

— Арахисовое масло! Как здорово. Это последний писк в Нью-Йорке. Там его подают с салатом в сэндвичах. В последний раз я ела такое в кафе «Вэнити Фэр». Ты бывал там?

— В Нью-Йорке или в «Вэнити Фэр»? — спросил Моррисон, выкладывая кусочки розового имбиря вокруг «маленькой корзинки пельменей».

— И там, и там.

— Я бывал в Нью-Йорке, но мои поездки не так щедро оплачивались, чтобы я мог позволить себе выпить чаю в Верхнем Вест-Сайде. Я снимал комнату на Девятнадцатой улице за два доллара в неделю. И куда лучше был знаком с фирменной свининой с картошкой за десять центов в закусочной «Джонз», и то я мог себе позволить эту роскошь раз в два дня.

— Боже! Трудно себе представить. Знаешь, я, наверное, никогда не устану от твоих рассказов. Даже если ты устанешь от моих. Но что, скажи на милость, ты там делал в подобных обстоятельствах? — Она подхватила палочками кусочек.

— Искал работу. Я только что окончил медицинскую школу и пребывал в тщетных надеждах применить свои таланты во благо больных. Но, когда я попытался устроиться медбратом в нью-йоркский госпиталь на Пятнадцатой улице, секретарша едва взглянула на мои рекомендации и спросила: «Откуда я знаю, что Вы не сами их написали?»

— И что ты ответил?

— Если бы я написал их сам, они были бы куда более лестными.

Ее смех, казалось, озарил все вокруг. Она действительно была драгоценным камнем, и каждая его грань искрилась счастьем.

Моррисон упивался зрелищем, когда она пробовала копченого угря, восхищаясь его нежным вкусом.

— Знаешь, миссис Рэгсдейл до смерти боится есть в китайских закусочных. Она уверена в том, что, даже если удастся избежать чумы, ее непременно умыкнут в китайский бордель.

— У миссис Рэгсдейл слишком буйное воображение.

— Да, и для особы, питающей отвращение ко всему мужскому, она чересчур озабочена сексуальными проблемами.

— Никогда бы не подумал. — Выражение лица Моррисона не препятствовало дальнейшим откровениям.

— Когда я слишком туго затягиваю корсет, она переживает, что это перекроет отток венозной крови от сердца и кровь начнет скапливаться в органах, где вызовет «неестественное возбуждение». Мужчинам повезло: у них нет таких эрогенных зон.

— Когда я был мальчишкой, нам запрещали кататься по перилам, но тогда я не понимал почему. А в медицинской школе много говорили о сексуальных видениях, вызываемых курением табака. — Моррисон надкусил сухую лепешку, посыпанную жареным кунжутом, и почувствовал, как ее хлопья застряли в зубах. Он попытался потревожить их языком. Он был так увлечен женщиной, сидящей перед ним, и застрявшими хлопьями, что даже не заметил среди бесшумно снующих туда-сюда китайцев своих недавних попутчиков — профессора Хо, сэра Тиня и мистера Чиа.

— Миссис Рэгсдейл, — продолжила Мэй, — большая поклонница доктора Келлогга и его теории о том, что поздний прием пищи и лакомства вроде мяса и шоколада — это все происки дьявола, призванные возбудить «запретные желания» и «вредные инстинкты». Она, конечно, не зашла так далеко, чтобы следом за ним стать вегетарианкой, но лишь потому, что мистер Рэгсдейл просто не потерпел бы этого. Каждое утро она заставляет меня съедать по чашке кукурузных хлопьев Келлогга, которые, как научно доказано, притупляют сексуальные желания. Я заверила миссис Рэгсдейл, что не страдаю от таких порывов, и этот ответ, кажется, удовлетворил ее.

— Тебе, должно быть, приходится многое скрывать от нее.

— Нет необходимости скрывать что-либо от людей, которые не хотят видеть правду. — Мэй пожала плечами. — Однажды она зашла ко мне в комнату, когда я мастурбировала. Ба, Эрнест, не делай вид, что ты в шоке! А как ты думал, дорогой? Я мастурбирую каждое утро, даже если накануне вечером у меня был секс. Даже если я больна. А ты разве не занимаешься этим?

Моррисон отхлебнул чаю, чтобы скрыть временную потерю дара речи, но его лицо предательски покраснело.

— Интересно, что бы сказал на все это доктор Келлогг, — наконец произнес он тоном настолько шутливым, насколько это было возможно в его ситуации.

— Он бы сказал, что мастурбация — это грех и преступление, а еще прямой путь к несварению желудка, слабоумию, снижению остроты зрения, слабости в коленях и боли в пояснице. Говорят, что он девственник, так и не вступивший в брак, иначе он был бы знаком с мастурбацией. — Она вгрызлась в рисовый шарик с начинкой из черной кунжутной пасты. — Ммм… Боюсь, эти яства пробудят во мне вредные инстинкты. Впрочем, я все-таки надеюсь, что ты планируешь шанхаировать[27] меня. — Она наградила его озорным взглядом. — Что было бы кстати, ведь мы в Шанхае, в конце концов.