— Выходит, я в тебе ошибался.

Она насторожилась:

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь наш разговор в тот день, когда мы бродили по старому Шанхаю? Ты говорила, что обожаешь риск, что не хочешь жить тихой жизнью в угоду общественному мнению. Я поверил тебе, но теперь думаю, что это была всего лишь бравада с твоей стороны.

Она обмякла, словно марионетка, выпущенная из рук кукловода.

— Touche[45], — еле слышно произнесла она. — Но это не было бравадой. Я готова подписаться под каждым своим словом. И все-таки, — она взмахнула рукой, — я не знаю, что делать. Я обещала Мартину, понимаешь?

— Да, но ты обещала и… — Он уже собирался сказать, что она обещала то же самое и ему, когда до него вдруг дошло, что этого не было.

— Нет, тебе я никогда этого не обещала, — сказала она, словно читая его мысли. — Я стараюсь не давать пустых обещаний. И стараюсь держать те обещания, что уже дала. Можно смеяться надо мной, но таково мое понимание морали.

Моррисон не сразу осмыслил ее слова.

— Ты выходишь за него замуж?

— Нет. Да. Может быть. Я вовсе не стремлюсь к этому. Но он хочет.

Обескураженный ее абсурдной логикой, Моррисон не сумел возразить. Он размышлял о том, как лучше уйти, чтобы не потерять лица, когда она вскочила, бросилась ему на шею и прошептала:

— О милый, ты и я, мы оба в отчаянии, ведь так? В любом случае, Мартин вернется из Токио лишь завтра.

Со стороны порта донесся гудок парохода. Электрический вентилятор скрипнул под потолком, медленно закружив лопастями.

Какая же она все-таки непредсказуемая! В какой-то момент она играет трагедию, а уже в следующее мгновение выступает в роли искусительницы и провокатора! Она возбуждает меня и играет мною в свое удовольствие. Она живет только настоящим, прошлое вычеркнуто из памяти, будущее туманно. Она — Диана, богиня охоты, хотя и не девственница. Ее ум — это лук, а очарование — стрелы. И вряд ли отыщется хоть один белый мужчина во всем Китае, а теперь, как я понимаю, и в Японии, кто избежал бы этих сладких стрел. Она честна, как виски, прямолинейна, как выстрел в упор. Я целую ее и пьянею. Ее искренность достойна восхищения и зависти. Она не обещает мне ничего, кроме мимолетной радости, но и этого довольно. Ее нельзя поработить, и Иган вскоре узнает об этом, к своему разочарованию, бедняга. Я целую ее, и она обнимает меня так крепко, что я задыхаюсь. Она стонет, она вздыхает, она играет спектакль; я так и не знаю, был ли ребенок на самом деле или это очередной лихо закрученный поворот в ее сценарии. Я уверен лишь в том, что весь мир для нее — сцена и она главная героиня, а мы, бедные мужчины, во втором составе. Она права в том, что я не смог бы всю жизнь довольствоваться этой ролью. Я начал понимать Джона Уэсли, с его сомнениями и колебаниями, хотя мне это и нелегко. Мэй Рут Перкинс абсолютно, всецело, по-настоящему верна только себе самой, и больше никому. И хотя она не ищет скандалов, они обрушиваются на нее и всех, кто рядом, словно июньские ливни в Японии. Как бы мне ни была ненавистна мысль о том, что волосатые лапы Джеймсона когда-либо прикасались к ней, я вынужден признать, что он прав. Она нимфоманка высшего порядка — и доказывает это каждым своим жестом, каждым вздохом. И все же… Ее способность дарить счастье уникальна. Ее живость, ее искрометный юмор, ее театральная экстравагантность, ее чувственность. Ее влажность. Ее полные груди. Ее томный взгляд. Ее манящие бедра. Ее лоно. Ее врожденная, непреходящая жажда жизни — тот самый колодец, из которого мы все пьем. Или, быть может, то озерцо, перед которым мы встаем на колени, чтобы полюбоваться собственным отражением в воде. Но каким бы ни был этот водоем, он бездонный, соблазнительный, кристально-чистый. И я остаюсь, прикованный к ней цепями, коленопреклоненный, уповающий на небеса.

Голос Мэй, слабый и нежный, словно мяуканье котенка, ворвался в его мысли, и ее рука схватила его за волосы, отрывая от подушки.

— Дорогой, ты сводишь меня с ума. Теперь я хочу, чтобы ты был во мне.

Утром Моррисон, воспользовавшись тем, что Мэй еще спит, закинул галстук Мартина Игана за спинку кровати. Ему не хотелось уходить, но сэр Клод Макдональд согласился принять его. Они с Мэй нежно попрощались. Мысль о том, что скоро рядом с ней ляжет Иган, была мучительна. Но он был не настолько глуп, чтобы брать с нее обещание хранить ему верность.

Моррисон сошел с поезда в Дзуши, где находилась резиденция министра, и сразу окунулся в удушливую жару. В воздухе кружила мошкара, сосны стояли с обожженными солнцем иголками. На одинокую лужицу слетелись стрекозы, а вдалеке маячили горы, размытые в серовато-голубом мареве. Хотя и несколько утомленный после бессонной ночи, он пребывал в приподнятом настроении и был открыт для новых впечатлений.

Жена сэра Клода, Этель, тепло встретила его. Моррисон считал ее самой привлекательной из жен дипломатов и всегда поражался тому, как повезло сэру Клоду. Когда Этель коснулась его щеки приветственным поцелуем, он отметил, что волосы у нее по-прежнему густые и темные и нет ни одного седого. Что было удивительно для женщины, потерявшей мужа и двоих детей во время эпидемии холеры в Индии, а потом пережившей осаду Пекина вместе с сэром Клодом.

Рукопожатие министра было не столько холодным, сколько слабым и влажным, а его глаза, как у бассета, казались совсем печальными.

Когда они устроились в гостиной, обставленной в привычном для иностранных резиденций смешанном стиле, сочетающем элементы западного и восточного декора, Этель стала расспрашивать о старых знакомых в Пекине. Закончила ли леди Сьюзан свою книгу о Китае? Как поживает И. Дж.? А как там эксцентричный Эдмунд Бэкхаус — все еще переводит для него, Моррисона, правительственные бюллетени? А Берти Ленокс Симпсон по-прежнему терпит убытки?

Сэр Клод, подкручивая кончики усов, заметил, что сегодня тринадцатое июня, четыре года назад в этот день орды «боксеров» начали штурм иностранных миссий в Пекине.

— Ах да, точно, — сказал Моррисон, удивляясь собственной забывчивости.

— Страшное было время. — Этель посмотрела на свои руки, уже далеко не молодые, но все равно изящные и тонкие. — И все же иногда я вспоминаю те дни как самые счастливые и безмятежные, наполненные каким-то особым смыслом. Странно, тебе не кажется?

— Нет, — ответил Моррисон, — вовсе нет. Иногда самые трудные времена оставляют яркий след в памяти.

За чашками индийского чая они пустились в воспоминания о том, как французский министр Ришон в ночной сорочке с красными птицами завывал: «Nous allons tous mourir ce soir», — и так каждый вечер, пока они все дружно не сошлись во мнении, что лучше уж умереть, только бы избавиться от него. «Nous sommes perdus!» — заливался Ришон слезами, и как они все желали, чтобы он сам perdus, и чем раньше, тем лучше. О том, как старик фон Белоу из германской миссии играл на фортепиано «Полет валькирий» Вагнера, словно приближая апокалипсис, — и иногда, как напомнил сэр Клод, просто чтобы заглушить крики, доносившиеся из-за стен осажденного квартала.

Какое-то время Моррисон и Макдональды молчали.

— Помню, я пил вермут из бутылки, горлышко которой срезала пуля, — ухмыльнулся Моррисон, и настроение снова поднялось.

— А помните те обеды из мяса пони, приправленного карри, и голубиного рагу, которые мы запивали шампанским? — спросила Этель. — Обеды, на которые итальянский министр всегда спускался в смокинге.

Моррисон вспомнил, как незадолго до осады, двадцать четвертого мая 1900 года, Макдональды устраивали в своей резиденции большой прием по случаю празднования восемьдесят первого дня рождения королевы Виктории. В тот день, еще до начала приема, в хутонге неподалеку от иностранного квартала на глаза ему попался молодой «боксер», который ввел себя в транс и рубил воздух мечом. В тот вечер это стало хорошим анекдотом. Моррисон под руку с леди Этель проследовал к столу. Потом они вальсировали на теннисном корте под светом красных бумажных фонариков, под звуки духового оркестра…