— Весьма, — согласился Моррисон. Он не сомневался в том, что Иган не случайно приставил к ней Геймеса, поручив ему развлекать ее и присматривать. Впрочем, даже у Мэйзи не возникло бы мысли затащить такого зануду в свою постель. И эти зубы! Впрочем, он тут же напомнил себе, что когда-то так рассуждал и о Джеймсоне.

Геймес переключился на Моррисона:

— Итак, доктор Моррисон, что привело вас в Иокогаму? Война, конечно?

Моррисон сразу понял, что капитан Геймес не может быть полезен в качестве источника информации. Чувствуя, что скоро начнет рвать на себе волосы от нервного напряжения, Моррисон обрадовался, когда Мэй предложила всем пойти поужинать.

Лобби отеля украшал целый ряд ионических колонн. Мэй вдруг обхватила одну из них и закружилась. Сделав круг, она остановилась и, словно ища опору, схватила руку Моррисона и крепко сжала ее. Что за создание! Он не мог сказать, был ли этот жест утешающим или заговорщическим. Выражение ее лица, веселое и задорное, не давало ответа. Геймес, как с удовольствием отметил Моррисон, выглядел обескураженным.

Японец-официант разлил по хрустальным бокалам шампанское и принял у них заказ на французском языке.

Разговор за столом добил его окончательно. Геймес говорил без умолку, но не сказал ничего интересного. В свою очередь, Моррисону нечего было сказать Геймесу. Им с Мэйзи о многом нужно было поговорить, но в присутствии Геймеса это было невозможно.

Моррисон рассеянно ковырял свою утку и чувствовал, что каждое новое блюдо, хотя и изысканно обыгранное, лишь усугубляет ощущение тяжести в животе, и, когда принесли десерт — сливочный пудинг, — возникла угроза, что все это изобилие попросится наружу.

Капитан Геймес решил, что неплохо было бы прогуляться после ужина. В качестве маршрута он предложил Кайган Дори — набережную, которая вела к Дереву Тамакусу, где адмирал Перри подписал Канагавский договор, открывший Японию внешнему миру пятьдесят лет назад. Или, если они желают более активной прогулки, можно было бы подняться на живописный холм Блафф, где находится кладбище. Там его зубы будут как раз к месту. Мэй запротестовала: она так находилась за день, что ее ноги уже не сделают ни шага. Она настойчиво посоветовала Геймесу прогуляться одному, сказав, что останется в лобби и поболтает немного с доктором Моррисоном, прежде чем отправится спать. Тогда Геймес предложил сыграть в бильярд. Моррисон сослался на неотложные дела; временем на игры он не располагал. Мэй все-таки удалось уговорить Геймеса на прогулку в одиночестве. Когда они наконец спровадили его, она посмотрела на Моррисона и на выдохе прошептала:

— Номер 105. — После чего развернулась и легкими шажками, которые ничем не выдавали усталости, засеменила по мраморному полу, цокая каблучками и оставляя после себя шлейф аромата французских духов.

Сгорая от волнения, Моррисон поднялся следом за ней.

Моррисон оглядел номер, роскошно декорированный в стиле Людовика XIV, — европейская фантазия в нежно-розовой гамме. Мартин Иган оставил неуловимые, но безошибочные следы своего присутствия: галстук здесь, флакончик лосьона для бритья там, пара носков и подтяжек и даже подписанный автором экземпляр «Зова предков». Моррисон задался вопросом, было ли это случайностью или хитрой уловкой, а может, это те самые… блуждающие мины.

Он сделал осторожный шаг в сторону Мэй, но она отступила назад с виноватой полуулыбкой на лице. Жестом указав ему на кресло, сама она, шурша юбками, устроилась на стуле.

— Эрнест, дорогой, я так рада, что мы наконец можем поговорить. — Пальцы затеребили ленты на платье. — У нас ведь такое бурное прошлое, не так ли? — Ее глаза искали у него подтверждения.

Моррисону страстно хотелось прикоснуться к ней. Но пропасть, разверзшаяся между его креслом и ее стулом, казалась непреодолимой.

— Это было самое приятное время в моей жизни, — сквозь зубы процедил он.

— Наверное, нам следует оставить все как есть. О, посмотри на меня, милый.

— Я думал, мы могли бы… особенно после того, как… ну, ты знаешь. Я не понимаю, почему ты сказала миссис Рэгсдейл, что это был Иган, — выпалил он.

Мэй подалась вперед и прижала палец к его губам. Он взял его в рот, и она рассмеялась — своим настоящим, свободным, естественным смехом, — впервые за этот вечер.

— Эрнест, дорогой, ты знаешь, что я без ума от тебя. Но я знаю и то, что в глубине души ты никогда не помышлял о том, чтобы жениться на мне. Ты человек солидный, амбициозный.

— Ты смеешься надо мной. — Его голос прозвучал хрипло.

— Вовсе нет. Но я знаю, что мои заботы зачастую казались тебе легкомысленными, даже скучными.

— Легкомысленными — да, возможно, временами. Скучными — вот уж нет, это слово к тебе неприменимо.

— Спасибо тебе. Ты так часто произносил слово «скучный» в отношении других, что иногда я начинала бояться, что оно касается и меня. Правда. С тех пор как я тебя знаю, ты так часто жаловался на то, что вот этот обед был чертовски скучным, а этот ланч оказался пустым. Каждый день ты общаешься с людьми, которых считаешь занудами или они попросту раздражают тебя, — ты ведь не станешь это отрицать. Исключение составляют лишь Молино и Дюма, и все равно одного из них ты постоянно упрекаешь в несдержанности, а другого в отсутствии честолюбия. Что же до твоих коллег, я выслушала столько жалоб в их адрес. Джеймс капризный, Мензис подхалим, Грейнджер неумеха, Бедлоу болтун…

— Ты права в отношении других, но, Мэйзи, ты вовсе не зануда, и любой обед с твоим участием никогда не был скучным. Господи, да если и были за эти месяцы нескучные обеды и ланчи, так это только благодаря тебе.

Мэйзи принялась играть с пуговицами на рукаве.

— Ну что мы прилепились к этой скуке? — Улыбка тронула ее губы. — Ты действительно ни разу не упрекнул меня в этом.

— У тебя талант развлекать и веселиться, и ты щедро делишься им. — Разговор складывается совсем не так, как я рассчитывал.

Она поджала губы:

— Я знаю, ты никогда не одобрял того, что я встречаюсь с другими мужчинами.

— Вопрос не в этом, Мэйзи.

— Хотя я и вынуждена держаться в рамках приличий ради спокойствия своей семьи, признаюсь, скромность — это не мое. И как тебе известно, я не приемлю лицемерия, даже если это означает, что мое поведение, не говоря уже о каких-то брошенных словах, приносит боль окружающим.

— Любая боль, какую ты мне причиняешь, несравнима с тем счастьем, что ты даешь. Я действительно считаю, что у нас с тобой гораздо больше общего, чем ты думаешь. Я тоже презираю лицемерие, Мэй. Всей душой.

— Ты много раз говорил мне это, Эрнест, но так ли это на самом деле, дорогой? Ты вот критикуешь многих, но разве ты когда-нибудь говорил им в глаза, что думаешь о них? Я слышала, что наедине с собой ты высказываешь куда более резкие суждения, чем в своих телеграммах, — о той же войне, например. Ты ведь не всегда пишешь, что думаешь; ты пишешь то, что считаешь нужным. Мне кажется, ты любишь свое положение в обществе куда больше, чем ненавидишь лицемерие, к которому приходится прибегать, чтобы сохранить это положение.

Хотя и слушая ее с открытым ртом, Моррисон не мог подобрать слов для ответа. Она била точно в цель.

— О, Эрнест, дорогой, — пробормотала она, — я так виновата. Мне не нужно было заводить этот разговор, и я совсем не хотела ссориться.

Моррисон, несчастный, встал и протянул к ней руки:

— Если ты не презираешь меня, иди ко мне.

Она театральным жестом приложила ладонь ко лбу:

— Не могу. Я твердо обещала Мартину хранить ему верность.

Я готов провалиться сквозь землю.

— Тогда зачем ты просила меня приехать? Просто чтобы помучить меня?

— Конечно нет, дорогой. Просто я люблю тебя.

— Тогда почему Иган?

Голос Мэй опустился до шепота:

— Потому что он не так опасен для моего сердца, как ты.