После ланча они вышли прогуляться вдоль берега пруда Шинобацу. В серовато-зеленом небе сгущались тучи. Утки и дикие гуси оглашали воздух пронзительными криками, щебетали трясогузки. Парк был расцвечен фейерверком цветущих гортензий. Ощущалось дыхание надвигающегося ливня, и в следующее мгновение жирные капли дождя упали на листья лотоса в пруду. Моррисон раскрыл зонт. Розовогрудый свиязь тревожным свистом подозвал свою подругу, и парочка поспешила укрыться в заводи.

Картина была близка к идиллии. Но хотя они больше и не возвращались к этой теме, ссора между Мэй и Иганом наложила отпечаток на настроение обоих. И к тому же Моррисона одолевали заботы о «Хаймуне» — «его лодочке»; проводи он сейчас Мэй на вокзал, и можно было бы с пользой провести остаток дня.

— Может, мы… — начал он.

— Поедем на источник? Почему бы нет.

— Дело в том, что…

— Я забронировала там два номера. Один для себя, а другой для своего охранника и врача.

Она даже не посоветовалась со мной.

— И им должен стать…

— Дорогой, неужели нужно спрашивать?

— Иногда да, нужно.

— О, Эрнест, не дуйся.

Моррисон подумал о работе, которой он мог бы — должен был! — заняться.

— К тому же мне совсем не хочется возвращаться сегодня вечером к Мартину.

Подумав о том, что снова открывается возможность утереть нос Игану, Моррисон воспрял духом:

— Знаешь, пожалуй, я не откажусь искупаться в горячем источнике.

Гостиница, которую забронировала Мэй, оказалась уютной и очень красивой. В ванне из благоухающего ароматом лимона кипарисовика, раскрасневшийся от обжигающе-горячей воды, ощущая прикосновение ее нежных ступней к своим ногам, Моррисон вслушивался в музыку дождя, барабанившего по крыше; от блаженного удовольствия слегка кружилась голова. Потом они досуха растерли друг друга полотенцами. Мэй развеселилась, стала игривой, и очень скоро их любовный поединок переместился на пухлые матрацы.

В одинаковых хлопчатобумажных yukata, они заказали ужин в номер — ломтики сырой рыбы с рисом и пикули в роллах из водорослей на бамбуковой подложке, овощи на гриле и острый ароматный суп, который приятно было запивать теплым рисовым вином. Сытые, они заснули, укрывшись пуховым одеялом, и серебристый дождь служил им надежной ширмой, ограждающей от тревожного мира за окном.

Проснулись они в половине пятого утра. Мэйзи на удивление была бодра и свежа, чего нельзя было сказать о Моррисоне, которого совсем не радовали непрекращающийся дождь и перспектива хлопотного дня.

После завтрака Моррисон запросил счет и испытал легкий шок, когда увидел цифры: шестнадцать с половиной мексиканских долларов. Радости в нем поубавилось. Он полез в бумажник за банкнотами — доставать их было куда больнее, чем дергать зубы, — краем глаза наблюдая за тем, как она прихорашивается у зеркала, мурлыча себе под нос и думая о неизбежном возвращении к другому.

Джеймс вскочил с выражением облегчения на лице, едва завидев Моррисона на пороге отеля. Сэр Клод должен был встретиться с японским министром иностранных дел в два пополудни. Моррисону и Джеймсу предстояло чаепитие с влиятельным политиком, графом Матсукатой. Но самое ответственное мероприятие было назначено на вечер — они были приглашены к адмиралу Саито. Джеймс послал записку к Бринкли с просьбой присоединиться к ним за ланчем. Их коллега, хотя и без энтузиазма относился к проекту «Хаймун», мог хотя бы предложить какой-нибудь совет, полезный для дела.

Бринкли привел на ланч в «Империал» свою супругу. Она была очень хорошенькой, с приятными манерами и умным взглядом. Когда Моррисон сказал, что их будут развлекать Матсуката и Саито, у Бринкли глаза поползли на лоб. Он посмотрел на жену. Легкая тень пробежала по ее лицу.

— Я так и думал, — сказал Бринкли, обращаясь к коллегам. — Похоже, они решительно настроены бойкотировать вашу просьбу.

Моррисон заметил, как в обеденный зал вошел Мартин Иган. Американец тут же проследовал в другой угол, словно и не видел Моррисона, хотя их столик хорошо просматривался от входа. Что-то он сегодня не слишком общителен.

Как оказалось, Иган был единственным из корреспондентов, кто не подошел к их столику в тот день. Слухи о том, с кем намерены встречаться Моррисон и Джеймс, уже поползли среди журналистов. И первым откликнулся здоровяк Беннет Берли, репортер лондонской «Дейли телеграф», притащивший за собой кроткого военного художника Мелтона Прайора.

— Скажите им, что нам нужно пробраться на фронт, — потребовал Берли, стуча кулаком по ладони. — Хватит с ними церемониться, пора говорить прямо и открыто. — Он рассказал, как пешком протопал всю Маньчжурию, не спрашивая ни у кого разрешения. Он мог бы делать первоклассные репортажи, если бы не треклятые японцы. — Я не хотел никого обидеть, мадам, — добавил он, кивнув в сторону супруги Бринкли, которая жестом дала понять, что ничего страшного, хотя Моррисон думал иначе. Хвастун. Моррисон едва успел отправить Берли и Прайора, успокоив их туманными обещаниями, как нагрянули следующие просители. Мой редактор требует… устали от бессмыслицы… должны быть на фронте… они вас послушают…

Когда они наконец остались одни, Бринкли кивнул, словно самому себе.

— Безотносительно «Хаймуна», — сказал он, — если кто и может уговорить японцев, так только ты, Джордж Эрнест. Удачи тебе.

Джеймс и Моррисон воспользовались тем, что дождь взял передышку, и после ланча отправились на прогулку. По улицам сновали мальчишки — разносчики газет, колокольчиками возвещая о поступлении свежих фронтовых сводок. Вокруг них толпились прохожие, жадные до новостей. Купив экземпляр «Джапаниз график», Моррисон и Джеймс углубились в чтение.

Новости нельзя было назвать вдохновляющими. На днях русские потопили японский транспорт, перевозивший тяжелые осадные орудия, строительные материалы для железных дорог и около 1400 человек. И если японцам и удалось добиться определенных успехов на суше, отвоевав несколько русских позиций, за это пришлось заплатить многими тысячами жизней.

Джеймс покачал головой:

— Никто не ожидал такого отчаянного сопротивления русских.

Их внимание привлекла женщина, переходившая дорогу вместе с маленькой дочкой. Кимоно женщины было расшито портретами генералов и картинами военных сражений. Костюм ее дочки был декорирован торпедами и подводными минами.

— Эту нацию нельзя победить, — сказал Моррисон. — И мы должны учиться у них решительности. Посмотрим, что принесут нам сегодняшние встречи.

Резиденция графа Матсукаты была величественной, но без хвастливой роскоши; богатство заявляло о себе весьма деликатно, проявляясь в деталях, особом изыске резных окон, дверных ручек. Гостиная открывалась в сад, являвший собой настоящее произведение искусства и в то же время образец естественной красоты. Тут и там просматривались каменные фонарики, выгнутые аркой мостики, раскрашенные охрой. В гостиной обращала на себя внимание акварель с горой Фудзиямой, написанная экспрессивными мазками.

Моррисон сразу вспомнил о Мэй, представив ее восхищение здешней красотой. Временами ее нелогичность и легкомыслие доводили его до точки кипения. Он был человеком дела, а она создана для развлечений. Между тем, будучи экспертом в вопросах политики, экономики и государства, он знал, что, когда дело касалось эстетики, тут она была его учителем.

К ним вышел хозяин. Его мощное телосложение несколько диссонировало с изящной походкой. Обменялись поклонами. Граф пригласил Джеймса и Моррисона присесть на шелковые подушки на полу, застеленном татами, после чего занял свое место, зашуршав парчовыми одеждами.

С помощью своего переводчика граф тепло приветствовал их, не преминув заметить, что давно хотел познакомиться с легендарным журналистом. Его родственники тоже пережили осаду Пекина; и они с восторгом рассказывали ему о подвигах отважного доктора Моррисона. Несмотря на предупреждения Бринкли, Моррисон почувствовал, что в нем крепнет надежда. За чашками зеленого чая Матсуката говорил о золотом запасе, расспрашивал об общих знакомых, показывал свою коллекцию старинных и редких фотографий Японии, которые Моррисон прежде не видел. Отвечая на вопрос о миниатюрной сосне, заснятой на одной из фотографий, он долго рассуждал об искусстве бонсай, зародившемся еще во времена правления китайской династии Хань. И ни слова о кораблях и корреспондентах, словно он вообще не собирался поднимать эти темы. Надежды Моррисона не оправдались. Он чувствовал, как горят мышцы ноги, как ревматизм сковывает колени. Когда аудиенция подошла к концу и все встали, ему с трудом удалось сохранить равновесие и не захромать. Снова вспомнилась Мэй, но на этот раз он с облегчением подумал, что ее нет рядом и она не видит его таким дряхлым и старым.