Ее горло — белое, гладкое, совершенно непримечательное, если не считать туманного опала в ямочке. Но когда видение начинает терять силу, я вижу, как горло раскрывается. Оно раскрывается, и два его края выворачиваются наружу, как лепестки цветка. Крови нет.
Вот что я увидела, а потом моргнула, и перед глазами в запорошенном снегом зеркале возникло мое собственное лицо.
— Нола? — сказала Ченн.
Я посмотрела на нее. Из-под платка выбилась прядь черных волос, упав на плечо.
— Что ты видела?
Я уже забывала. Глядя в ее глаза, я теряла воспоминания.
— Это было прекрасно, — ответила я. У меня кружилась голова, и ее улыбка дрожала. Падающий снег был того же цвета, что и платье с бисером. — Ты сидела на золотом троне в богатом зеленом платье. У тебя было ожерелье с опалом и, может быть, кольца. Волосы были распущены и блестели. Ты кому-то улыбалась, а потом протянула ему руку — я чувствовала, что это он, хотя никого не видела… Ты была счастлива.
И все. Я едва ее знала, и все же хотела, чтобы она улыбалась мне так, как в видении. Хотела, чтобы она была счастлива.
— Спасибо, — сказала она. — Это радостное видение.
Игранзи хмурилась.
— Волк, трон… будь осторожна и помни, что в твоем Узоре ничего не определено; возможно и то, и другое. Думай, девочка, и не принимай решений сейчас. Помни: прорицатель должен быть терпелив.
— Я больше не прорицатель, — сказала Ченн, на этот раз с большей уверенностью. Она посмотрела на дерево, на балконы и стены, на низкие серые небеса. — Я чувствую, что оба видения правдивы, но золотое сильнее. Пожалуйста, отведите меня к Хозяйке.
Вокруг нас, словно снег, сгущался Узор, и только Игранзи поежилась.
Глава 4
Бардрем составлял списки. Слова, о которых он думал, но не использовал в стихотворениях; слова, которые хотел увидеть вместе, а не просто слышать мысленно. Иногда он прятал эти списки в необычных местах, натыкаясь на них позже, когда их вид и звучание могли показаться ему новыми и удивить. Рудикол начинал ругаться, находя эти сложенные бумажки в пустых горшках или в щелях между камнями очага. Он рвал их, кидал в огонь, а один раз бросил в горшок с супом, ошпарился, выуживая их оттуда, и кричал до тех пор, пока нам не начало казаться, что его глаза вот-вот выскочат из орбит. После одного такого случая Бардрем начал записывать слова на продуктах. На вареной картофелине он вырезал «живот» и «ярость», а из соленых бобов на тарелке образовал слова «победить» и «луна».
Он оставлял записки и мне — в обуви, под тряпичным ковром или в отверстии дерева во дворе. Иногда я не находила их днями и даже месяцами. Ему требовалось вкладывать себя в эти листки, и он хотел знать, что кто-то их найдет. Сейчас я его понимаю, хотя мои страницы больше и (наконец, этим утром) уложены аккуратной стопкой. Я пишу эти слова для себя, но думаю, что другие тоже могут их прочесть. Грасни, Силдио и, возможно, некоторые мои ученики, когда подрастут — и какую головокружительную гордость, какую простую и сильную радость я чувствую, представляя это.
Но пока есть только я.
Или так: Бардрем, Ченн и я, которая, скрестив ноги, сидит на ее постели.
* * *
Ченн меня стригла. Суставы Игранзи распухли, и она больше не могла держать маленькие бронзовые ножницы.
— Слушайте, — сказал Бардрем, разглаживая бумагу на покрывале. — Я почти закончил. — Он прочистил горло.
Это было одно из его длинных стихотворений, хотя с недавних пор они все стали длиннее и чаще рассказывали о битвах, чем о каплях дождя или о песнях ночных птиц, как раньше. В этом говорилось о сражении, которое случилось несколько веков назад, в смутные годы, где бился предок короля Халдрина — Раниор, великий Пес Войны. Строки поэмы полнились зримыми образами, и Бардрем едва успевал делать вдох. Я закрыла глаза, надеясь, что он подумает, будто я слушаю, а не дремлю.
— Кровавый рассвет, — говорил он, — и равнины Лодриджесса, подобные морю, под сарсенайскими звездами. — В основном я слышала щелканье ножниц и чувствовала, как руки Ченн смахивают волосы с моей одежды.
— Ну что?
Я открыла глаза. Бардрем стоял; иногда во время чтения он вскакивал и ходил по комнате. Его рука лежала на деревянной спинке второй кровати, стоявшей напротив кровати Ченн.
— Что, — повторила я, словно мне было что добавить.
— Величественно, — ровным голосом сказала Ченн. — Мне понравилось про армии на равнине, похожие на рой жуков. Впечатлило, когда горло островного короля разорвали псы Раниора, и, конечно, сам Раниор получился очень сильным и красивым. Как ты сказал? «Волосы чеканного золота и плечи, что несут на себе весь мир». Мне понравилось.
Щеки Бардрема покраснели. Я подумала: это от слов Ченн или из-за самой Ченн?
— Хорошо, — сказал он. — Этими частями я тоже доволен. — Он помолчал, глядя на свой листок. — Думаешь, королю Халдрину понравится? Он молод и наверняка оценит работу того, кто тоже юн. Такую важную работу, как эта.
— Не знаю, — Ченн промокнула мою шею влажной тряпкой, собирая крошечные колючие волоски. — Сам он не слишком величественный. Я слышала, как он говорил…
Слова повисли в воздухе. Я повернулась. Она смотрела в пустоту, держа в руке тряпку и словно окаменев.
— Ты была во дворце? — спросил Бардрем. На последнем слове его голос сломался, как это часто бывало в те дни: он говорил то как девочка, то как мужчина. — Так ты там жила, во дворце? Это же здорово, потрясающе! Ты отведешь меня туда, когда я закончу поэму, и скажешь королю, как верно я ему служил, сколько стихов могу написать…
— Нет, — сказала Ченн.
Я видела ее застывший взгляд и слышала в голосе уверенность, но в наступившей тишине слова в моей голове были еще слышнее.
— Значит, — сказала я с деланым безразличием, — ты и Телдару знала?
Ченн поднялась. Ножницы и тряпка выскользнули из ее рук и упали на пол.
— Я не буду об этом говорить, — ответила она, быстро переводя взгляд с Бардрема на меня. — Никогда. И ради вашего же блага, не просите меня об этом.
— Но почему? — Бардрем покраснел, и лист в его руке задрожал. — Почему нам нельзя об этом говорить, и почему ты ушла, и…
— Ченн. — Другой голос. В дверном проеме возникла девушка, которая до появления Ченн была последней новенькой. Она не смотрела ни на Бардрема, ни на меня. — Хозяйка ждет тебя в приемной.
Ченн покачала головой.
— Я… я не могу. У меня сейчас месячные. Хозяйка это знает.
На лице девушки возникла быстрая фальшивая улыбка.
— Она знает. Но о тебе спрашивает продавец шелка, который обещал ей скидку за товар. Он знает, что у тебя месячные, и ему все равно.
На секунду губы, щеки и подбородок Ченн задрожали, и она зажмурилась.
— Хорошо, — проговорила она и открыла глаза. — Скажи, что я иду. И оставьте меня, все.
* * *
Очутившись в коридоре, Бардрем ухватил меня за запястье.
— Ты слышала? — прошептал он.
— Конечно, — ответила я, но он не обратил внимания.
— Мы должны выяснить, сколько она там была, кого еще знала… нет, ты это слышала? Она знала короля Халдрина!
— Она не хотела нам говорить, и мы ничего не должны у нее выпытывать. — Это прозвучало чересчур самодовольно, потому что мне очень хотелось с ним согласиться.
— Но это же замок, Нола! Мне бы никогда больше не пришлось резать картошку или получать тумаки от того, кто пьян, недоволен девушкой или утверждает, что его разозлил суп… Я буду учиться своему истинному призванию у королевского поэта и однажды сам им стану.
Он все еще стискивал мое запястье, и я выдернула руку.
— По какой-то причине она оттуда ушла и не хочет возвращаться. И не говори мне о другой жизни — у тебя есть только эта.
Я ускорила шаг, чтобы он не видел моих внезапных слез и чтобы скрыть замешательство. Знакомые коридоры с потрескавшейся штукатуркой и закопченным деревом, моя комната с ковром и постелью, которая в те первые дни казалась такой роскошной. Оба места — лишь слова, но я могу увидеть и почувствовать их, как огонь на кухне, когда снаружи метет метель. «Замок»: он высоко, он ближе к солнцу, девушки в нем носят настоящие драгоценности, а мужчины любят их и не платят за это. В замке юный провидец может учиться в настоящей школе, в роскоши и безопасности, среди таких же, как он.