Грасни вернулась в мою комнату неделю спустя. Стоял сырой весенний вечер, и она замерла в дверях.

— Ты промокла, — сказала я, стараясь говорить обычным голосом. Я страшно скучала, но не хотела, чтобы она это слышала. — У тебя волосы прилипли к шее. И на пол натекло… Грасни, заходи. Посиди со мной.

Она не смотрела на меня во время занятий по истории, не смотрела, когда мы объясняли инструменты видения «малышам» (как мы называли младших учеников), и не смотрела сейчас.

— Я не могу спать, — сказала она хриплым, чужим голосом. — Боюсь, что если усну, увижу это место. Но я все равно его вижу, даже когда не сплю. Оно здесь, в голове.

— Ты же знаешь, такое иногда бывает с сильными видениями. Нужно несколько дней…

— Я рассказала госпоже Кет. — Теперь она смотрела на меня. Ее глаза блестели. «Опять слезы? — подумала я, и мое зрение помутнело от ярости и страха. — Телдару, я тебя убью».

— Я должна была, Нола. Прости. Я думала, это меня немного отвлечет, ослабит образ, если я им поделюсь. Но нет.

— Зайди, — сказала я, хотя вряд ли этого хотела. Что я могла сказать? «То, что ты видела, сделал Телдару» превратится в «Дождь полезен для цветов».

— Нет. — Она уже поворачивалась. От ветра пламя в моем очаге метнулось в сторону, а босые ноги обрызгал дождь.

— Ты пять лет была моим другом, — сказала я. Я повторяла эти слова, сидя в одиночестве. — Я тот же самый человек, и неважно, что ты видела. — Я прерывисто вздохнула. — Кто еще поможет мне бороться с Селерой? Ты единственная, кто это умеет.

Грасни почти улыбнулась — или мне хотелось так думать. Она медлила, стоя между дождем и огнем очага. Потом покачала головой, сказала:

— Нет. Прости, Нола. Я не могу, — и убежала. Опять.

Позже тем вечером до меня дошло: надо было спросить о реакции госпожи Кет, что она сказала или сделала. Но долго размышлять об этом не пришлось — на следующий день ко мне пришел Телдару.

— Идем, — сказал он. Он был там, где прошлым вечером стояла Грасни. Сейчас светило солнце. Всё (его волосы, листья, небеса у него за спиной) было ярким. Я смотрела на него и не шевелилась.

— Вставай, Нола, или я позову Селеру и велю ей идти с нами.

— Да закончится твой Путь в муках, — любезно сказала я, — и поскорее. — Потом встала, потянулась и наклонилась за туфлями.

— Тебе нужна обувь покрепче, — сказал он. — Идти далеко.

Телдару надел одну из своих лучших рубашек, темно-синюю, с вышитыми серебряной и золотой нитью спиральными узорами. Плащ был золотистым и словно пульсировал под лучами солнца. Справа от него шел Борл. Таким был великий Телдару, которого прекрасно знали в городе. Я видела, как люди таращатся на него и шепчутся между собой. Группа девушек у колодца завизжала. Телдару замер, повернулся к ним, и они сгрудились, вцепившись друг в друга. Он вытащил из-под плаща тонкую ветвь ликаса и протянул одной из девушек в центре — невысокой, полной, с гладкими коричневыми волосами и блестящей от пота кожей. «Госпожа», произнес он звучным голосом и улыбнулся, когда она взяла ветку и поднесла бело-розовые цветы к лицу. Идеальная улыбка «я только твой».

Мы отошли, и девушки сразу начали шептаться. Я обернулась; теперь они смотрели на меня, и все во мне наполнилось гордостью и стыдом.

— Значит, ты всегда носишь с собой цветы, — сказала я. — На всякий случай.

— Да, — ответил он, улыбаясь уже кому-то другому.

На широкой дороге в восточной части города, где жили богатые купцы, к нам подбежал маленький мальчик и подарил цветок. Телдару приколол его к плащу. В нижнем городе, где жили бедняки, на узких грязных улицах, пахнувших гнилью и помойками, о чем я хорошо помнила, было много детей. Он давал монеты каждому, даже когда из переулков и домов начали сбегаться другие, крича от восторга и протягивая грязные руки.

— А мне, о высокочтимый мастер Телдару? — сказала я, соединяя ладони в чашу. Дети остались позади. Он не ответил, быстро шагая к выцветшим палаткам городского рынка. Добравшись до ларьков (я едва поспевала, стараясь беречь дыхание), он замедлил ход и взял меня за руку.

— Посмотри, Нола. Что ты видишь?

Рваные ткани палаток, выгоревшие старые доски, на которых лежит соленая рыба или фрукты: бледный ликас, собранный слишком рано, незнакомые алые плоды. Женщины в таких же изношенных платьях; их лица под ярко-зелеными и оранжевыми платками. Как у Игранзи.

Он видел, куда я смотрю.

— Белакаонская одежда, — сказал он. — Да. И белакаонские фрукты. Я сделал так, чтобы даже самые бедные наши граждане могли купить вещи, которые ценятся богатыми сарсенайцами.

Хихикающие девушки у колодца носили в волосах драгоценные камни, вспомнила я. Их талии украшали ленты из яркого материала.

— Белакао, — сказал он, ни к кому не обращаясь. Я похолодела. «Он ничего не забыл, — подумала я. — Все эти годы он планировал, и я понятия не имею, что происходит за пределами школы».

— Так ты это хотел показать? — спросила я. — Платки и фрукты? Как ты любезничаешь с девушками и щедр с детьми бедняков?

Он взглянул на меня. Одного с ним роста, я будто уменьшилась под его взглядом, став девочкой, которая смотрела на него снизу вверх.

— Отчасти. Ты видишь, что все эти годы я не сидел без дела, и Белакао стал ближе. А он должен стать ближе, прежде чем мы его сокрушим. — Он покачал головой и улыбнулся. — Но есть кое-что еще. У нас много дел.

Он быстро увел меня с рынка. Если я отставала, Борл рычал и покусывал меня за ноги. Я так старалась избежать его челюстей, что едва замечала, куда мы идем. Только когда Телдару резко остановился, и мне пришлось отойти, чтобы с ним не столкнуться, я подняла голову.

Мы были у городских ворот. Восточные ворота с большими резными дверьми и круглыми башнями с коническими верхушками, над которыми хлопали зеленые флаги. Они нравились мне больше, чем серебристые, висевшие на южных воротах. Со дня прибытия в замок я проходила через них раз в год, на празднике Пути Раниора. В тот день конца лета весь город словно вымирал. Ребенком я никогда не участвовала в процессии. Хозяйка не позволяла уходить из борделя — во время праздника дела шли в гору.

Стражи на башнях приветствовали Телдару, и мы вышли на дорогу, которая вилась подобно ленте или змее, как видение Иного мира. Но это была настоящая дорога, мощеная булыжником, забитая телегами и людьми. Мы шли между ними, а они смотрели на нас и шептались. Скоро их стало меньше. Теперь дорога бежала между деревьями и холмами под пустым небом.

— Ты понимаешь, куда мы идем?

— Да.

Прежде я никогда не замечала земель, что тянулись по обе стороны дороги. Во время праздника я веселилась, окруженная не стенами, а знакомыми людьми. Грасни настойчиво держалась за мою юбку, чтобы нас не разделили, юные ученики за нашими спинами глазели по сторонам. Телдару тоже шел рядом, но мне было все равно: под яркими лучами солнца мы пели и смеялись.

Сейчас здесь было тихо. Только наши шаги, стук когтей Борла по камням, ветер, шевелящий листья, и высокие тонкие травы вдоль дороги. Пару раз у обочины кто-то шуршал, Борл нырял в траву, но Телдару свистом подзывал его обратно, и он возвращался, скуля и пресмыкаясь. Теперь свет бил мне лицо, а позже, когда солнце начало клониться к закату, в плечи и спину. Под этими небесами я казалась себе крошечной.

— Скажи.

Первые слова за несколько часов. Я вздрогнула.

— Что? — Звук казался слишком громким, эхом отдаваясь в ушах.

— Скажи, куда мы идем.

Я сглотнула. Мне было страшно, я хотела пить и не знала, сумею ли ему ответить.

— К гробнице Раниора, — сказала я и в этот момент увидела поворот, место, где начиналась проселочная дорога. Она шла от основного тракта к рощице. За деревьями был луг, который я помнила. Я помнила праздновавших горожан, которые во множестве стекались к каменистому холму, похожему на зазубренный клык. Здесь, на вершине, от рук Огненной Птицы островов погиб Пес Войны. Там же умер и Мамбура: его горло разорвала одна из собак Раниора. Это было место, где покоились кости Раниора и куда раз в год приходили его потомки, чтобы поблагодарить за Узор, который он соткал, и за Узор, который соткал его.