— Ты умеешь прорицать, Нола? — спросила Игранзи.

— Умеет, — воскликнула мать, — она умеет! Я спросила ее о своем будущем — хотя, конечно, это было не по-настоящему, я просто сказала, — но этого хватило. Ее глаза стали огромными, черными, вот как ваши, миледи, она упала на пол, а когда очнулась…

— Нола, — Игранзи не смотрела на мою мать. Она не отводила от меня взгляда, а ее голос был твердым, но не грубым. — Ты умеешь прорицать?

— Я… я не знаю. — Видение о ночи и исчезновении было вчера; сегодня я страшилась надеяться.

— Испытай ее, — произнесла высокая женщина. — Немедленно. Если она провидица, и ты ее берешь, она нужна мне чистой.

— Хорошо, — сказала Игранзи, а потом обратилась ко мне. — Иди за мной.

И мы вышли из комнаты через дверь, которая вела не на улицу. Дверь была такой низкой, что даже горбатой Игранзи пришлось наклониться, а полумрак за порогом пах мылом и гнилым мясом. Несколько шагов, и перед нами появился выход, дверной проем, дрожавший в дневном свете. На секунду мне показалось, что он движется, но подойдя, я увидела занавеску, сделанную из лент. Изношенные, выцветшие, почти такие же грязные, как моя одежда, они казались мне очень красивыми. Я хотела остановиться, чтобы почувствовать на коже их легкие прикосновения, но мне пришлось выйти за Игранзи в прозрачный солнечный свет.

Четыре стены из серого камня, увитые желтоватым плющом, два этажа, балконы с деревянными перилами, а в центре — дворик. Увидев это мельком, я взглянула на балконы. К перилам прислонились женщины, смотревшие вниз — женщины и девочки не старше меня. Они молчали, не двигались, и никто из них не улыбался. На них были красные, оранжевые и багряные одежды, а руки (у кого-то бледные, как у меня, у других — темные, как у Игранзи) унизывали тонкие браслеты из меди и серебра. Одежду таких цветов я могла лишь вообразить, а металл, который видела прежде, всегда был серым и тусклым. Я посмотрела на каждую из них и выпрямилась, словно это могло сделать меня чистой и привлекательной.

— Иди за мной, — повторила Игранзи, указав на двор. Он был маленьким и пустым, если не считать деревянных мостков, проложенных по грязи, и низкого скрученного дерева с двумя ветвями и двенадцатью темно-зелеными листьями (я их сосчитала). Под деревом лежал плоский камень.

— Сядь, — велела Игранзи, и я села. Камень был холодным. Положив руки на его бока, я почувствовала, какие они гладкие — свидетельство прикосновений многих пальцев, гладивших его в ожидании.

Игранзи опустилась у дерева на колени. Только сейчас я заметила в его стволе отверстие. Края и верх отверстия были круглыми, дерево вокруг казалось светлее и было украшено резьбой. Зигзаги и спирали, волны и окружности, соединенные штрихами, легкими, но заметными, как вены под кожей. «Узор», подумала я и попыталась погрузить пальцы в камень, уже нагретый моим теплом. Узор был всеми жизнями и каждой в отдельности, всеми временами и единственным; Узор, который могли заметить только провидцы…

Игранзи сунула руки в отверстие, и ее плечи коснулись полосок ткани, висевших на гвоздях над резьбой. Некоторые были не больше ногтя, другие трепетали, как знамена, которые, подумала я, могут нести кошки, если бы они умели это делать. На больших кусках виднелись рисунки, вышитые золотой или серебряной нитью, и они до сих пор сверкали, хотя сама ткань добела выгорела под солнцем и дождем. К некоторым нитям были привязаны локоны, зубы и толстые маленькие мешочки, в которых лежало нечто, чего я не могла увидеть. Подношения или мольбы: «Покажи мне его будущее… покажи мне мое…»

— Что вызвало у тебя видение? — Теперь Игранзи сидела на корточках лицом ко мне. На коленях у нее была круглая медяшка, и она двигала по ее краю правым указательным пальцем; движение казалось одновременно сосредоточенным и бесцельным.

— Кровь моей матери, — ответила я. — Она чистила картошку.

— Ее кровь. — Брови Игранзи поднялись, на лбу образовались морщины. — Ага. Опасный узор. В нем сила: использовать его или быть использованной им. Это, — она положила мне на колени медную пластину, — не опасно, хотя для тебя пока что слишком сильно. Ты когда-нибудь смотрела на свое отражение в воде или в металле — в зеркале, таком, как это?

Я отрицательно качнула головой.

— Вообще никогда себя не видела?

Я вновь покачала головой. Внезапно, с тяжелым зеркалом на коленях, я подумала, что не хочу на себя смотреть, и закрыла лицо ладонями.

— Тогда, если у тебя есть способности, твое прорицание будет очень чистым.

Я прижимала ладони до тех пор, пока мои губы не сморщились.

— Я не хочу на себя смотреть, — сказала я странным искаженным голосом.

Игранзи улыбнулась так легко и быстро, что я (не привыкшая к улыбкам) подумала, не почудилось ли мне.

— Ты будешь смотреть не на себя. Не на себя, а на других, на тех, чьи лица тоже будут в зеркале. Сегодня, — добавила она, медленно поднимаясь на ноги и качнув горбом — или я себе это вообразила, — это будет Бардрем. Бардрем!

«Имя мальчика», подумала я. Я едва успела рассмотреть балконы и молчаливых девушек, когда показался мальчик. Он так быстро бежал по деревянным мосткам, что его светлые волосы развевались за плечами, а льняные штаны сморщились вокруг голеней. Когда он остановился, волосы упали на плечи, закрыв глаза, и ему пришлось завести их за уши. Как только он повернулся ко мне, пряди снова выскользнули.

— Это Бардрем, — сказала Игранзи, — который, как видишь, всегда болтается где-нибудь поблизости.

— Он мальчик, — выпалила я и покраснела. Я чувствовала это, хотя мои руки уже опустились на колени, накрыв зеркало.

— Верно, — сказала Игранзи. Носком кожаного ботинка Бардрем хмуро ковырял сухую грязь. — Хотя выглядит он милым и изящным, как девочка. Я взяла с него обещание постричься к одиннадцати годам, иначе это сходство может навлечь на него неприятности.

— Игранзи, — произнес мальчик, откинув голову и закатив глаза. Старая провидица улыбнулась, на этот раз широко, открыв желтовато-белые зубы и темные щели между ними, а он ухмыльнулся в ответ.

— Бардрем — поваренок, — сказала Игранзи и подняла руку, когда Бардрем собрался ее перебить. — Хотя на самом деле он поэт. Верно?

— Да. — Теперь он выглядел серьезным, но не так, будто хотел казаться старше (я уже знала, что мальчики обычно хотят выглядеть старше).

— Он поэт и повар, мягкий и сильный, а потому способен выдержать странности видений других людей. Наш Бардрем очень полезен.

Он пожал плечами и вновь улыбнулся.

— Это помогает мне писать стихи. И, — добавил он, — я люблю чужие видения.

Игранзи положила ладонь на его предплечье, покрытое золотистыми волосками (как нити, подумала я, такие тонкие, но все равно видны).

— Ты будешь смотреть в зеркало вместе с Нолой, пока она не увидит и не заговорит.

— Если увидит.

— Что он имеет в виду? — спросила я у Игранзи, хотя не сводила глаз с Бардрема.

— Многие приходят ко мне, утверждая, что у них есть дар прорицания. Многие вроде тебя, кто желает другой жизни, жизни во славе, как у Телдару.

Теперь я посмотрела на Игранзи.

— Я не хочу славы. И не притворяюсь, — сказала я громко, но все равно себе не поверила.

— Хорошо, — сказала Игранзи. — Тогда давайте смотреть.

Сперва я видела только себя. Я знала, что не должна смотреть, но не могла отвести взгляда: в зеркале была девочка, чьи черты расплывались из-за солнечного света, металла и бликов, но с каждым морганием становились все резче. Ее лицо было острым — нос, подбородок, даже угол бровей. Скулы выпирали наружу. Волосы, как и глаза, имели неопределенный темный оттенок, хотя, когда она моргала, глаза становились больше, поднимаясь сквозь медь навстречу реальной ей…

— Нола. Не смотри на себя. Смотри на Бардрема — ну же, дитя. Смотри на него.

Я слышала Игранзи так, словно была под водой (хотя на самом деле никогда не погружалась, только время от времени полоскала волосы в воде, которая была слишком грязной, чтобы пить).