Первый раз Женька проснулся не дома. Утро только начиналось, и проснулся он оттого, что замерз. Он сидел на станции, на краю платформы, прислонившись к ящику. Раньше это была большая станция, и вокзал здесь наверняка был — развалины об этом говорили, а сейчас на длинной платформе наспех сколотили барак — вот и все, и еще висел медный колокол — еще тот, довоенный, — непонятно, как он сохранился.

Станция уже действовала. По многочисленным путям сновали маневровые паровозы, слышались голоса. Тут же разгружали с платформ доски, трубы. Все, что сгружалось, оттаскивалось на лошадях в сторону, волоком или же на телегах. От недалекого леса шел туман, низко, по самой земле.

Люся, мать Женьки и Лены, Зина и другие женщины разгружали на станции эшелон дров. Собственно, работа была уже закончена. Аккуратные штабеля распиленных чурок были сложены у путей. За работу женщины получали дровами.

Люся и Зина, нагрузив свои две тачки дровами, отправились домой.

Рядом толкали свои тачки другие женщины. Все шли молча, усталые и занятые собственными мыслями.

У дома Люся остановилась, постучала в свое окно. Никто не ответил.

Она начала носить дрова в дом. Сбросив у печки первую партию, она вошла в комнату посмотреть ребят, но там никого не было.

Вышла на улицу, посмотрела по сторонам. Рядом у подъезда стояла нагруженная тачка дров.

— Господи… — сказала Люся, и лицо у нее было такое невеселое, что казалось, еще секунда — и она расплачется от всего этого.

Она подняла глаза и увидела, что через двор прямо к ней идет Лена. Идет и плачет.

Люся дождалась, пока она приблизится, потом присела, обняла дочь.

— Мамочка! — только и сказала Лена.

— Что это ты такая белая? — спросила Люся.

— А я зуб вырвал, — Лена открыла рот. — Видишь? Молочный.

— Ладно, — сказала Люся, — давай дрова носить.

— Давай. — Лена накладывала дрова на руки матери.

— А Женьки все нет. — Лена не смотрела на мать.

— Ничего, найдется, — сказала Люся.

Так они внесли в дом все дрова из тачки.

Поезда здесь шли довольно часто.

Из Польши, Германии, со всей Западной Европы возвращались на родину захваченные в плен и угнанные в неволю люди.

Пока еще мало возвращалось солдат, но и они уже были.

День был пасмурный, ветреный.

Женька случайно посмотрел влево: рядом с ним сидел Игорь.

— Здорово, — сказал Игорь, не глядя на Женьку.

— Здорово, — сказал Женька.

— Есть хочешь? — спросил Игорь.

— Давай.

Игорь протянул ему кусок хлеба.

— Что ты тут делаешь? — спросил Женька.

— Поезд из Польши должен быть. Может, наша Надька приедет. А может, кто про нее что знает.

— Сколько уже этих поездов было, — сказал Женька.

— Да я знаю… Это все мать…

Они помолчали. Поезд еще не подходил, но платформа уже заполнялась людьми. Зина, мать Игоря, была среди них.

Показался состав. Как всегда бывает, встречающие столпились в самом начале платформы, словно забыв, что поезд протянет вагоны до самого ее конца.

Женька и Игорь соскочили с решетки.

Состав целиком состоял из теплушек. Замелькали в раскрытых дверях лица, послышались крики: «Мама! Мама!», «Сережа!», «Мама, я здесь», «Ой, доченька!», «Не прыгай, обожди!». Но кто-то не выдержал, на ходу спрыгивает на платформу, падает, встает и попадает в чьи-то руки.

Поезд остановился. Платформа сразу наполнилась людьми, стало шумно. Зина, Игорь и Женька пробивались в толпе среди поцелуев, объятий, среди таких же, как они, растерянно смотревших по сторонам в поисках родного лица, среди плачущих женщин и коротко стриженных, худых девочек, приехавших «оттуда», вернувшихся, уцелевших, живых.

«Надю Рудницкую не видели? — спрашивала Зина. — Надю, такая светленькая девочка, не видели?». — «Нет, — ответили ей, — нет». — «Надю? — спрашивали ее. — Она не из Зигена?» — «Не знаю, — повторяла мать. — Не знаю!». «Вы Надю не видели? — спрашивал Игорь. — Надю Рудницкую, светлая такая». — «Да нет, — отвечали ему. — Не знаем, не видели».

Никто не знал Надю Рудницкую, а она тем временем обула тяжелые ботинки, накинула на плечо мешок, встала в дверях вагона, чтобы сверху все видеть.

Она была тонкая, высокая, в черном берете и суконной грубой куртке. Лицо у нее было худое, глаза на нем, как всегда бывает в таких случаях, казались особенно большими. Надя напряженно всматривалась в толпу.

— Мама! — вдруг закричала она. — Мамка!

И спрыгнула на платформу в толпу.

Так они встретились, и Надя обняла мать, и Игорь обнимал ее с другой стороны, а Женька сразу почувствовал себя липшим, протиснулся на край платформы, где народу было поменьше. Обернувшись, он еще раз посмотрел на то, как встречали приехавших «оттуда», живых, — из Освенцима, Майданека, Дахау и из менее знаменитых лагерей, где все было точно так же, только они были поменьше.

Высокий человек взял его за голову.

Он вышел из последней теплушки, в зеленой выцветшей гимнастерке с погонами лейтенанта, в солдатских галифе, с небольшим мешком. Он был коротко подстрижен, как будто волосы только что отросли. Пилотку он держат в руке. Лицо у него было темное, как после сильного ожога. Его никто не встречал.

— Привет! — сказал он. — Ты, случайно, не меня встречаешь?

— Нет, — резко ответил Женька и отошел на два шага.

— Жалко, — сказал человек. — Хочешь, угадаю, как тебя зовут?

— Мне это не нужно, — сказал Женька.

Человек присвистнул.

— Нет, забыл, — сказал он, — забыл. Ну, пошли, нам по дороге.

— Никуда я с вами не пойду, — сказал Женька.

И тут, расталкивая всех на своем пути, мимо промчался коренастый, небольшого роста человек с погонами капитана, без фуражки — ордена и медали подпрыгивали у него на груди. За ним через толпу бежали люди. Выражение лица у капитана было самое решительное. Совершенно белое было у него лицо.

Пробежал платформу, он соскочил с нее, упал на колени, вскочил тут же и устремился к последнему вагону — самая последняя теплушка в составе.

Дальнейшие действия капитана были такие: он сбил на дверях теплушки замок, отодвинул двери. Быстро он все делал, ловко. Вагон внутри был заполнен вещами очень странными: стояла большая деревянная кровать, часы, висел ковер и что-то еще, скрытое в темноте теплушки. Надо еще сказать, что на крыше теплушки была прикручена веревками небольшая светлая машина — открытая летняя машина, очень красивая.

Капитан действовал стремительно: он облил вещи из канистры бензином, поджег все, и все вспыхнуло тотчас ярким пламенем.

А люди уже подбегали: и те, кто преследовал, и просто любопытные в толпе, среди которой были и Женька и этот высокий приезжий лейтенант. Осведомленные люди говорили: «У него всех, оказывается, немцы переубивали», «Жену, двух дочек и мать», «Всех поубивали еще в сорок третьем, а он и не знал», «Вот и узнал человек».

А он стоял спиной к вагону, из которого уже пробивалось пламя, и невольно отходил от него чуть в сторону, пятясь от надвигающейся на него толпы. В руках у него был пистолет.

— Коля, перестань! Брось, Колька! — умоляюще кричали ему. — Ну зачем ты, зачем! Колька!

Но капитан никого не подпускал к горевшему вагону. Он вез все это домой. Вез, зная, что ничего нет дома. Живым вез из Европы, которую прошел всю, а перед этим — четыре года войны. И все эти приобретения внезапно потеряли всякий смысл.

Капитану они были не так уж и нужны, а тех, для кого он все это привез сюда, не было уже на земле.

Лейтенант и какой-то человек в ватнике, не сговариваясь, бросились к вагону. Надо было отцепить его от состава — пламя грозило перекинуться на соседние теплушки, а капитан, отступая от надвигающейся на него толпы, ступил на груду угля, спиной начал подниматься на нее, не выпуская пистолета, и тут его схватили, обезоружили…

А вагон с белой машиной на крыше медленно уходил от состава: его успели оттолкнуть.

За ним бежали какие-то люди, кричали тем, кто был там, впереди, кто мог направить его в тупик.