— Нацисты, которые меня били, хорошо знали, чего хотят. И после ужаса, который я пережил тогда, что-то во мне пробудилось. Теперь я понимаю что. Ненависть ко всему, что эти гады делают, ненависть к их лозунгам, фразам, ко всему, к чему они прикасаются. Посмотри, что у меня есть, — сказал Ганс и вытащил из кармана пистолет.

— Брось ты все это. Заяви лучше в полицию, пусть она расследует.

— Ничего полиция не сделает, раз закон разрешает само существование фашистской партии. Плевал я на такой закон!

— Я тоже купил коробку патронов, — признался Кречмер. — Вычистил свою старую пушку и смазал. Теперь она как новая. Когда я ее чистил, мне казалось, будто я собираюсь на войну.

— Это и есть война, только для каждого своя.

— Ганс, не сходи с ума! — воскликнул Вайс.

— Они придут ко мне обязательно, потому что я укокошил Зеемана, а он, говорят, был самым крупным фашистским функционером в нашем краю. Но у меня будет чем защищаться. Я всегда был только контрабандистом, ругал Эрика за то, что он носил пистолет. Теперь признаю, что был дураком. На насилие надо отвечать насилием. Поэтому я научился стрелять. Попадаю в пивную кружку с пятидесяти шагов... Я — антифашист!

— Ты не антифашист, а анархист!

— Слушай, сапожник, слова ничего не изменят. Называй меня как хочешь. Я уже все хорошо взвесил. Вот если бы все, весь мир поднялся против фашистов...

— Красная пропаганда! — отрубил Вайс.

— Красная пропаганда меня больше устраивает, чем коричневая.

Кречмер согласно кивнул, вспомнив, что говорил им Вернер. Ганс, конечно, прав. Он повернулся к нему:

— Знаешь, Ганс, я ведь тебя еще не поблагодарил...

— Прошу тебя, Кречмер, не надо...

— За себя и за девочку.

— Мы с тобой старые друзья, это был мой долг. Я люблю Марихен и сделал бы для нее все. Она для меня как дочь.

Местность вокруг них напоминала картину, нарисованную мягкими, пастельными красками. Березы уже пожелтели. Лес одевался в радующий глаз осенний наряд. Между желтыми пятнами жнивья чернели полосы свежей пахоты. Слабенький теплый ветерок носил серебристые паутинки бабьего лета. Тишина и спокойствие осеннего дня благотворно влияли на настроение отдыхающих. Они уже не спорили, будто все, что хотели сообщить друг другу, было ими высказано.

— Если тебе вдруг потребуется помощь... — произнес Кречмер.

— Нет, Йозеф, это мое дело.

— И мое тоже.

— Присматривай лучше за своей рыжей красавицей.

— Не волнуйся, за ней хорошо присматривают.

— Не пускай ее одну в лес. Эти сволочи способны на все.

— Я запретил ей ходить в лес.

Ганс размышлял, что же им теперь делать. В Зальцберг ходить нельзя, опасно. В городе поговаривают, что скоро откроются текстильные фабрики. Кризис вроде бы действительно идет на убыль. Вдоль границы строят укрепления. Он слышал, что ловкие ребята зарабатывают там кучу денег. И здесь, на севере, на склонах Лужицких гор, возводят доты. Надо бы податься из Кирхберга куда-нибудь подработать. А как же быть с тем подонком с лошадиной мордой, который до сих пор пугал его во сне? Нет, надо сначала прикончить эту тварь.

Кречмер, будто прочитав мысли Ганса, стал его отговаривать:

— Давай плюнем на все и найдем себе какую-нибудь нормальную, спокойную работу.

— Я хочу только вернуть должок, а потом уж можно проститься с границей.

— Снова ты за свое, — помрачнел Кречмер. — Что было, то было. Начнем жизнь сначала. Черт возьми, мы же еще не старики!

— Отличный денек, не правда ли? — раздался за их спинами голос Карбана.

Они не слышали, как он к ним подошел. За плечами карабин, фуражка сдвинута на затылок, на лбу капельки пота.

— Здравствуйте! — промычал Кречмер.

Ганс только кивнул, приветствуя таможенника, а Вайс снял свою изрядно засаленную охотничью шляпу с кисточкой из хвоста барсука. Карбан посмотрел на контрабандистов и Вайса. Он знал, что у этих троих нет друг от друга секретов.

— Сегодня утром гестапо арестовало Кубичека из Зальцберга.

— Не может быть! — вырвалось у Ганса.

— Наверное, ты как-нибудь проговорился.

— Пан начальник, ей-богу, из меня им не удалось вытянуть ни единого слова, — оправдывался Ганс.

Карбан понимающе кивнул и присел рядом с контрабандистами. Он снял влажную от пота фуражку и вытер платком лицо и шею.

— Для вас двоих граница теперь закрыта, — сказал он, глядя на контрабандистов.

— Она закрыта для контрабанды, — уточнил Ганс, — но у меня там кое с кем личные счеты...

— Вы в своем уме? Они же вас поймают!

— Живым они меня все равно не возьмут.

— Слушайте, плюньте вы на них.

— Я никому еще не оставался должен.

— Вот вам мой совет, Ганс: забудьте об этом.

— О некоторых вещах нельзя забывать.

— Это все слова. Но если вы кого-нибудь убьете в Зальцберге, то тем самым совершите преступление и наши власти по требованию немцев арестуют вас. Убийство остается убийством, чем бы вы ни руководствовались. Я советую вам как друг: не ходите туда, не делайте глупостей. Мы сейчас хорошо охраняем границу, а скоро получим пополнение, и нас будет в два раза больше. Случай, происшедший с вами, здорово напугал наше начальство. В округе это уже вторая попытка похитить наших людей и увести в Германию.

— Кто вам сказал, что Кубичека забрало гестапо? — спросил Вайс.

— Сегодня об этом знает весь Зальцберг. Такое не утаишь. За ним пришли прямо, в магазин, как раз когда там; было много народу.

— Да и в Кирхберге ничего не утаишь. Об этом Бюргеле всем стало известно, — сказал Вайс.

— Кто тебе это сказал? — обрушился на него Ганс.

— Ну... Зееман, конечно... Зееман, видимо, об этом знал, — заикаясь, проговорил Вайс. Его круглое лицо сразу покраснело.

— Ты, осел, наверное, все выболтал! — со злостью бросил ему Ганс.

Вайс начал объяснять, что он уже и не помнит, о чем, собственно, говорил тогда с Зееманом, он только намекнул, желая проверить, знает что-нибудь об этом Зееман или нет...

— Ладно, Вайс, — сказал Карбан. — Теперь об этом все равно поздно говорить.

— Ну и крыса! — Ганс сердито взглянул на Вайса.

— Клянусь вам! Почему вы мне не верите? Я никого еще не предавал. Люди всегда доверяли мне, — говорил Вайс, но его никто не слушал.

Контрабандисты и Карбан смотрели на немецкую сторону, озаренную солнцем, и в души их закрадывался страх перед коричневой чумой, которая все настойчивее просачивалась сюда. Их беспокойство усугублялось сознанием собственного бессилия. Правительство все время уступало генлейновцам, а стало быть, и Германии, и конца этим уступкам не предвиделось. Как намерено правительство решить национальный вопрос в пограничных районах, где проживают три миллиона немцев? И можно ли вообще его решить? Члены судето-немецкой партии развернули бешенную кампанию против республики, социальные проблемы, которые были самыми злободневными для этого промышленного района, уступили место национальному вопросу. Голоса, утверждавшие, что бедность можно ликвидировать только путем присоединения Судет к Германии, звучали все громче.

— Ребята, посидите некоторое время в деревне. В Зальцберге вам появляться небезопасно. А в лесу избегайте встреч с большими группами, — предупредил контрабандистов Карбан.

— Пришли бы они еще раз ко мне, я бы их встретил! — воскликнул Ганс.

— В одиночку эту войну вы не выиграете.

— Это правда. Но нас будет много, вот увидите!

— Не спорю, однако это произойдет не скоро. — Сказав это, Карбан встал, надел фуражку, закинул на плечо карабин и пошел к границе.

Они смотрели ему вслед, пока он не скрылся в лесу.

Иоганн Кубичек направлялся в контору пограничного таможенного контроля. Подойдя к дому, он на мгновение остановился, потом решительно распахнул дверь. На этот раз он не испытывал угрызений совести.

Карбан подал коммерсанту руку и предложил сесть. Они заговорили о погоде, о том, что осень в этом году удалась на славу, но Карбан чувствовал, что Кубичек зашел к нему не просто так. Вскоре его догадка подтвердилась. После нескольких ничего не значащих фраз Кубичек выложил ему свою просьбу. Речь шла о брате коммерсанта, который хотел эмигрировать в Чехословакию.