— С контрабандой придется кончать, — сказал Ганс.

Он сидел рядом с Кречмером, обняв колени. У его ног валялась матерчатая сумка. Они ходили с Йозефом за грибами, встретили в лесу Вайса, бродившего с ружьем, и вот теперь расположились на поляне и нежились под теплыми лучами осеннего солнца.

— Граница все равно останется, — глубокомысленно изрек Вайс. Его багровый нос с утолщением на конце чем-то напоминал сигнальную лампочку. — Все также будет взиматься таможенная пошлина, ведь товары на одной стороне по-прежнему дешевле, чем на другой.

— Гитлер опутает границу колючей проволокой и превратит Германию в один большой концентрационный лагерь, — усмехнулся Ганс.

— Пока что границу опутывают колючей проволокой чехи. Они строят вдоль нее крепости, возводят вторую линию Мажино, вооружаются, ищут союзников по всей Европе, сговорились даже с большевиками!..

— Ты дурак, Вайс, — спокойно осадил его Ганс. — Разбираешься в политике, как свинья в апельсинах.

— Однако их ничто не спасет, — продолжал упорствовать Вайс. Грубое сравнение Ганса его совсем не тронуло.— В один прекрасный день Германия станет такой сильной, что будет диктовать всему миру свои условия.

— Но хозяйство ее терпит сейчас крах. Ничего хорошего там не достанешь, все эрзац. Вместо масла — маргарин, вместо меда — суррогат, вместо шерсти — бумага. Послушай, Вайс, для войны нужны не только пушки. Нужно мясо, мука, хлеб... Голодная армия — плохая армия. Мы были на фронте в первую мировую войну и знаем, какое настроение у солдат, когда у них в желудке пусто.

Вайс презрительно усмехнулся. Кречмер и Ганс такие недалекие люди, каких свет не видывал. Они смеются надо всем, что должно быть дорого для каждого честного немца. Никто им, наверное, не втолковал этих простых истин. А может, они от рождения тупые? Он стал лихорадочно обдумывать, что бы такое сказать, отчего в их мозгах наступит просветление, но ничего подходящего не придумал. Нет, он не оратор, и ему трудно выразить словами то чувство, которое переполняет его сердце, заставляет его, как и других немцев, бороться за святое дело.

— Послушай, Вайс, а ты, случайно, не был на учебе в Зальцберге?

— У меня ведь дело, и я должен уметь находить общий язык со всеми, — скороговоркой объяснил Вайс, и ему самому почему-то стало стыдно, что он оправдывается.

Конечно, надо было бы гордо заявить о своих убеждениях. Но разве эти дубовые головы поняли бы его? Они бы просто посмеялись над ним. И он умолчал, что уже подал заявление о приеме в СНП. Правда, маленькое давление на него все-таки оказали, однако он и не думал сопротивляться. Партийные активисты пригласили его и заявили, что с сего времени заказы на ремонт обуви будут даваться только честным, хорошим немцам, что они будут поддерживать членов партии. Чего только не сделаешь из-за нескольких паршивых крон! Потом его пригласили на занятия, чтобы «открыть ему глаза». Вайс с гордостью думал о том, что принадлежит к самому мужественному народу, перед которым в будущем содрогнется мир.

— Кое в чем Гитлер прав, — начал он тоном убежденного человека. — Германии нужны колонии и земли на востоке.

— Послушай, сапожник, а что ты будешь делать с колониями? — засмеялся Ганс. — Привезешь сюда негра и заставишь прибивать вместо себя подметки?

Контрабандисты захохотали, а Вайс недовольно нахмурился:

— Мы имеем право на колонии! Мы вложим туда свои капиталы...

— Да, у Гитлера денег предостаточно, — усмехнулся Кречмер. — Забрал у евреев все, что было.

— Для меня еврей — тоже человек, — заговорил быстро Вайс. — Я знал одного, шил ему сапоги, так он мне очень хорошо платил. Но в Германии их очень уж много расплодилось. Они, по сути дела, начали эксплуатировать немецкий народ.

— А из тебя, сапожник, функционер получится что надо! Присвоят тебе как минимум звание оберштурмфюрера и будешь каждую ночь менять негритянку, — хохотал Ганс.

— Не смейтесь! Я говорю о серьезных вещах. Мы, немцы, самый культурный народ в мире, но до сих пор никак себя не проявили. А почему? Потому что у нас была масса политических партий, которые вечно грызлись между собой за. место в правительстве. Теперь у нас только одна партия и во главе ее стоит человек, который всем желает добра. И это действительно так: ведь в Германии нет сейчас безработных.

— Верно, сейчас там нет безработных, — согласился Ганс. — Но откуда же им взяться, если Гитлер миллион человек одел в солдатскую форму? Вайс, ты хочешь идти на войну? Ты был на последней? А вот я был. И чувствовал потом ее в своих костях еще десять лет. Вспомни кучи трупов, калек, окопы, где мы лежали в грязи, как скот, нашу ужасную бедность и страдания. Ты хочешь, чтобы это время вернулось? Ну, это потому, что ты, наверное, всю войну просидел в какой-нибудь мастерской в тылу, ремонтируя сапоги. А я был обычным солдатом и все время провел на фронте. Был ранен в ногу, попал в лазарет, а через две недели меня снова погнали на передовую.

Ты хочешь воевать против какого-нибудь бедняка из Франции? Но он такой же человек, как и мы. Может, тоже был безработным, а может, гнул спину на какого-нибудь сельского богача и копил гроши на собственный домик или на учебу сыну. И вдруг во Францию придет наш сапожник и хладнокровно убьет его. А у убитого останутся больная жена и четверо детей. Почему ты этого хочешь, Вайс? Черт возьми, подумай хоть немного, откуда берется такое свинство. Война нужна только богатым. Фабриканты наживаются на производстве пушек, винтовок, консервов для вермахта. Ты думаешь, что зееманы пойдут в окопы вместе с нами? Дудки. Они будут отсиживаться в тылу, лакать вино и забавляться с девочками, в то время как глупые вайсы пойдут умирать за фюрера. Вот как будет! Стрелять друг в друга — это удел маленьких людей, таких, как мы с тобой, Вайс.

— Гитлер знает, что делает! — заявил сапожник с апломбом.

— Да ты-то не знаешь, что болтаешь! — взорвался Ганс.

Он вдруг понял, что сейчас перед ним сидит совершенно иной Вайс, настоящий, просто он сбросил с себя личину и обнажил свое червивое нутро. Кто же его так напичкал? Покойник Зееман со своей шайкой? Если уж и такая дрянь вступает в их ряды...

— Я ни «за», ни «против», — бросил сапожник. — Я подбиваю обувь, а остальное меня мало интересует.

— Зато меня это интересует куда больше, Вайс! Мне эти коричневые твари разбили лицо, меня пинали ногами, как собаку. Я буду помнить их до самой смерти и постараюсь рассчитаться с каждым из этих подонков. Это говорю тебе я, Вайс. Если хочешь, можешь им донести.

— С какой стати я буду доносить?.. — обиделся Вайс.

— Эх, лучше плюнуть на все! — произнес молчавший до сих пор Кречмер.

— Если бы я плюнул на все, — повернулся к нему Ганс, — они бы вытащили тебя из постели среди ночи, как и меня, разбили бы тебе в кровь морду и неизвестно еще, что бы сделали с Марихен.

Кречмер только вздохнул. Ганс был прав. Сегодня каждый человек должен решить, на какой стороне он собирается сражаться. Сапожник осторожничает, хочет вроде бы показать, что нейтрален, но в каждом его слове сквозит мерзость, которая распространяется по деревне, словно чума. Вайс наверняка снюхался с нацистами, по пока не порывает и с противниками фашизма. Так, на всякий случай. «На какой же стороне стою я?» — спросил себя Кречмер и тут же пришел к выводу, что такой вопрос можно уже не ставить.

— Вот так, Вайс. Я всегда думал, что всякая там борьба партий меня не касается, что любое участие в этой борьбе может только навредить. Но это неправда. Сегодня это касается всех. Я хотел помогать людям, которые нуждались в моей помощи, не по политическим соображениям, а как человек человеку. Понимаешь меня? И что же? Видишь, что я получил за свою доброту? Они напали на меня, как бандиты, изуродовали лицо, так что пришлось отлежать четырнадцать дней в больнице. А за что? Слушай, Вайс, я теперь знаю, по какую сторону баррикад буду стоять. Знаю это твердо.

— Но ты ведь мог случайно попасть в эту историю, а делаешь такие выводы...