Я долго мучилась, не знала, писать ли тебе <…> Антону, конечно, не давай чувствовать в письмах, что я тебе писала, умоляю тебя, а то это его будет мучить. Пока я пишу, а он все твердит, чтобы я писала, что ему лучше <…> Антон все мечтал о возвращении домой морем, но, конечно, это несбыточно, то есть если бы он настолько поправился, это было бы отлично, чем в такую жару ехать в вагоне.

Пиши ему чаще и больше. На днях ездила в Оренбург, велел заказать себе светлый фланелевый костюм.

Если бы я могла предвидеть или если бы Таубе намекнул, что может что-то с сердцем сделаться, или что процесс не останавливается, я бы ни за что не решилась ехать за границу. Ну, хочешь, ругай меня за письмо, а я знаю, что я должна была так написать. Очень хочу видеть тебя и очистить наши отношения от всего ненужного <…> Если бы я писала не в присутствии Антона и не спешила бы — написала бы полнее, не так сухо» (Книппер-Чехова, ч. 2, стр. 58–59).

…Ольга поехала в Фрейбург заказывать мне фланел<евый> костюм… — Книппер вспоминала: «За три дня до кончины Антон Павлович почему-то выразил желание иметь белый фланелевый костюм (и в шутку упрекал меня: плохо одеваешь мужа). И когда я говорила, что костюм нельзя купить здесь, он, как ребенок, просил съездить в ближайший город Фрейбург и заказать по мерке хороший костюм. На эту поездку потребовался целый день, так что Антон Павлович оставался совсем один и, как всегда, спускался к обеду и к ужину. Как раз когда я вернулась, Антон Павлович выходил из общей столовой и, по-видимому, гордился своей самостоятельностью и остался очень доволен, когда узнал, что костюм будет готов через три дня» (там же, ч. 1, стр. 64).

…от одышки, единственное лекарство — это не двигаться. — О последних днях жизни Чехова Книппер писала своей матери А. И. Книппер: «Вообще здесь он томился, мечтал о морском путешествии в Ялту. Во вторник ему стало нехорошо, доктор велел дышать кислородом, прописал дигиталис. Ночь была ужасная, он безумно тяжело дышал, то сидел, то лежал, заговаривался. Я ему впрыснула два шприца морфия, под утро заснул хорошо. День было нехорошо, он лежал, то есть сидел в подушках, лежа задыхался, к вечеру пересел в кресло. Ночь опять страшно мучительная, бессонная, он опять потребовал два раза морфия, к утру отлично заснул. Проснулся хорошо, весь день не было одышки, раскладывал пасьянс, сидел в кресле, ел только жидкое. Кишечник исправен. Перед сном доктор велел дать хлоралгидрату.

Он заснул, через час проснулся, в первом часу, начал томиться, заговаривался, снимал лед с сердца, говорил, что на пустое сердце не надо льду. В два часа велел послать за доктором, когда тот пришел, он ему сказал: я умираю, потом по-немецки: ich sterbe. Доктор впрыснул большую дозу камфоры, дал шампанского, но сердце все слабело, не успела я подойти с другой стороны кровати, как он уже без вздоха, без боли, без хрипа тихо заснул. Смерть чудесная была, без агонии, без страданий. Весь день лежал в номере, удивительно красивый. Ночью перенесли в часовню. Вчера приезжал батюшка из Карлсруэ, чудесно служил, было много народу. При мне все время московский студент Рабенек, помогал; Эля здесь, Иоллос из Берлина. Консул баденский обо всем, всем хлопочет, о вагоне, о препятствиях» (там же, ч. 2, стр. 59–60). Более подробно последние часы Чехова описаны в воспоминаниях Книппер: «Предпоследняя ночь была страшная. Стояла жара, и разражалась гроза за грозой. Было душно. Ночью Антон Павлович умолял открыть дверь на балкон и окно, а открыть было жутко, так как густой, молочный туман поднимался до нашего этажа и, как тягучие привидения самых фантастических очертаний, вползал и разливался по комнате, и так всю ночь… Электричество потушили, оно мучило зрение Антону Павловичу, горел остаток свечи, и было страшно, что свечи не хватит до рассвета, и клубы тумана все ползли, и особенно было жутко, когда свеча то замирала, то вспыхивала. Чтобы Антон Павлович, приходя в сознание, не заметил, что я не сплю и слежу за ним, я взяла книгу и делала вид, что читаю. Он спрашивал, приходя в себя: „Что читаешь?“ Томик Чехова был открыт на рассказе „Странная история“, я так и сказала. Он улыбнулся и слабо сказал: „Дурочка, кто же возит книги мужа с собой?“ — и опять впал в забытье. Когда я ему клала лед на сердце, он слабо отстранял и неясно бормотал: „Пустому сердцу не надо…“ <…> я утром с нетерпением ждала прихода доктора Швёрера, чтобы посоветоваться с ним и выписать сестру или брата Антона Павловича из России. Мне казалось, что я могла потерять присутствие духа, если еще повторится такая ночь. И как ни странно, — о смерти не думалось, о конце. Доктор успокоил меня, ласково, мягко поговорил с Антоном Павловичем. Стало легче утром, Антон Павлович поел даже жидкой кашки и попросил устроить его в кресле поближе к окну. И очень много и долго, с перерывами, раскладывал пасьянс „тринадцать“.

В сумерки я пошла в аптеку за кислородом, и он сам велел мне выкупаться в бассейне, пробежаться по парку и вздохнуть, так как эти дни я ни на минуту не выходила из комнаты. Вернувшись, я увидела его мягко улыбающееся лицо <…> И тут-то <…> Антон Павлович и начал придумывать рассказ, как в богатом курорте, вечером, собираются все, уставшие за день от всякого рода спорта, сытые, богатые англичане, американцы и с жадностью ожидают сытного ужина, и — о ужас — оказывается, что повар скрылся, и как эта трагедия отозвалась на желудках всех этих сытых, избалованных людей. Антон Павлович так увлекательно говорил, что я смеялась от души, и казалось, что точно камень свалился с груди. Приняв лекарство, Антон Павлович велел взять лишние подушки и лег, как обыкновенно, и с улыбкой сказал: „Вот видишь, сегодня мне уже легче, я не так задыхаюсь“. Вскоре уснул и спокойно, тихо проспал часа три…

Около часа он проснулся. Жаловался, что ему жестко лежать, жаловался на тошноту, „маялся“ и первый раз в жизни сам попросил послать за доктором. Стало жутко. Но чувство, что надо все делать необычайно уверенно и быстро, заставило собрать все силы. Я разбудила нашего знакомого русского студента Л. Л. Рабенека, жившего в этом же отеле, и попросила сбегать за доктором. Разбудила швейцара и велела дать льду. Когда вернулся Рабенек, мы быстро и молча на полу кололи лед в ожидании прихода доктора… Выражение лица Антона Павловича было сосредоточенное, ожидающее, как бы прислушивающееся к чему-то…

Пришел доктор Швёрер и с мягкой лаской начал что-то говорить, обняв Антона Павловича. А. П. как-то необыкновенно прямо приподнялся, сел и сказал, громко и ясно: „Ich sterbe“. Доктор успокаивал, взял шприц и сделал впрыскивание камфоры, велел подать шампанского. Антон Павлович взял полный бокал, оглянулся, улыбнулся мне и сказал: „Давно я не пил шампанского“. Выпил все до дна, лег тихо на левый бок — я только успела перебежать и нагнуться к нему через свою кровать, окликнуть его — он уже не дышал, уснул тихо, как ребенок…» (там же, ч. 1, стр. 65–66).

4469. М. М. ЧЕХОВУ

22 декабря 1878 г.

Печатается по автографу (Музей А. П. Чехова, Мелихово). Впервые опубликовано в статье: Ю. К. Авдеев. Калужские Чеховы. — «Чехов и его время». М., 1977, стр. 348–349.

Открытка. Рукой Чехова зачеркнуто: «городское» и написано «иногороднее». Датируется по почтовому штемпелю: Таганрог. 22 декабря 1878 г.

4470. М. М. ДЮКОВСКОМУ

После ноября 1887 г.

Печатается по автографу (ГЛМ). Публикуется впервые.

Поступило в ГЛМ, вместе с рукописью рассказа «Шведская спичка» и другими письмами Чехова, от наследников М. М. Дюковского, служившего в московском Мещанском училище.

Датируется по времени выхода в свет сборника «Невинные речи».

4471. А. А. МАЙКОВУ

31 марта 1888 г.

Печатается по автографу (собрание В. Я. Лакшина, Москва). Впервые опубликовано: сб. «Чеховские чтения в Ялте. Чехов и русская литература». М., 1978, стр. 151.