— Не знаю, смогу ли соответствовать поставленной задаче — гудеть, видите ли, не приходилось…

— Уверен, что создадите новые хиты сезона. Концерт получится что надо, ни одной минуты в этом не сомневаюсь — петь согласились все звезды.

Глущенко оказался прав — все не просто получилось, концерт оглушил своим успехом. За ним последовал грандиозный банкет, в новорусском стиле, с такими речами о признании его выдающихся заслуг перед публикой, о которых он и мечтать перестал, но которых, с его честолюбием, ему так не хватало.

С этого времени и начался очередной вираж его метаморфоз — он завяз на эстраде…

Мать постоянно пыталась убедить его в том, что у всех бывают временные трудности и застои, что он не выдохся и ему нужно снова вернуться к сочинению серьезной музыки. Он молча выслушивал ее и, не сопротивляясь, шел в кабинет.

Но все было напрасно — он впустую отсиживал в кабинете, чтобы, скорее всего, не спорить с матерью. Из кабинета не доносилось ни звука, и отсидки, как правило, были непродолжительными. После них мрачное, почти несчастное выражение долго не сходило с его лица. Было видно — что-то в нем заглохло.

— Понимаешь, — сказал он мне, когда я как-то заехала к ним в Новодворье, — сейчас совершенно другое время и иные нравы… Вернуть интерес к высокой музыке — невозможно. Телевидение настолько изменило массовое сознание, что слушательские навыки у большинства людей заторможены, а то и вовсе отсутствуют, сама знаешь — серьезную музыку ходят слушать единицы, поэтому лучше смотреть правде в глаза и работать в прикладных жанрах, что в данный момент гораздо важнее.

Скорее всего, он просто размышлял вслух, пытаясь определить свое состояние. А я подумала, что в творчестве все объясняется гораздо глубже — драматическими границами отпущенного каждому таланта, предельностью горения и созидательных возможностей — он просто иссяк, пересох… Однажды он сам признался мне:

— Меня приводит в ужас сама мысль о крупных музыкальных формах — не понимаю, как я смог столько сделать.

Издательские дела поначалу всерьез увлекли его, но ненадолго — теперь он терпеливо отсиживал свои присутственные часы, делая минимум необходимой работы, большую часть которой перекладывал на расторопного заместителя… Оживлялся он к вечеру — когда предстояло ехать на очередную тусовку. Мать же, методично занимаясь делами каждый день, находила в себе силы постоянно сопровождать его — просто для того, чтобы не дать ему перебрать с выпивкой.

В связи с новым творческим приливом у него произошел очередной перелом — он начал обращать усиленное внимание на свой внешний вид и одежду. Насмотревшись на скоморошескую отвязность своих партнеров по шоу-бизнесу и следуя их рекомендациям, обзавелся собственным визажистом. Им стал сам Макс Волков, вызывавший у меня полный шок, внешне — второй Майкл Джексон, только в российском варианте. Он сделал отцу молодежную, стильную стрижку и перекрасил его каштановые волосы, чтобы скрыть так шедшую ему легкую серебристую седину, в невероятно-золотистый, с подпалинами, цвет.

Маникюр и педикюр, не говоря уже о массаже, вдруг естественным образом вошли в его жизнь и словарь. Полностью же меня ошарашило его последнее, внеочередное посещение салона, закончившееся совсем уж ударно — он явился в издательство, проведя радикальную коррекцию бровей — так эта услуга называется, а попросту говоря, Макс выдернул ему, как себе, половину бровной растительности, что придало лицу отца пустовато-удивленное выражение.

На его «Ну, и как я тебе в моем новом образе?» — я ответила что-то невразумительное, типа — «СвоеОбразно (с ударением на втором „о“), но к этому нужно привыкнуть». Он внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Значит, не понравилось. А все прочие — хвалят.

— И мама — тоже?

— Ну, на нее угодить сложно. Да я и не пытаюсь… с некоторых пор…

И, как не раз бывало, призвав на помощь Пастернака, закончил цитатой:

— Не забывай, «все живо переменою»!..

Он как-то слишком оживился, стал непривычно игривым и кокетливо-общительным — очевидно, старался вписаться в свой новый образ эстрадной звезды.

Вся эта шлягерно-попсовая деятельность новой волны и публика, вращающаяся вокруг отца, были не во вкусе матери. Но теперь он двигался только в этом направлении, и она уже ничего не могла тут поделать — причудливые изгибы отцовского преображения не были попыткой бунта, откуда было взяться бунтарскому духу после стольких лет систематического подавления и безоговорочной добровольной капитуляции? Это было единственное проявление его творческой независимости, которая вдруг развернулась неожиданной стороной — теперь ему не требовалось одобрения всегдашней конечной инстанции, ведь контакты завязывались на тусовках и от заказов отбоя не было. Мать даже и не пыталась возражать, поняв, что сейчас писать иначе он уже просто не мог — или так, или никак…

Как-то в переходе метро я увидела афишу Театра теней с названием спектакля — «Вакхические радости. Музыкально-хореографическая драма для мужчин». Режиссер — А. Рогов, композитор — С. Загорский.

Я решила, что композитор — однофамилец отца. Мне и в голову не могло прийти, что он связал себя с известным скандальной репутацией театром, руководитель и режиссер которого не сходили со страниц бульварных газет, расписывая эпатажный репертуар театра и всячески выставляя на всеобщее обозрение свою нетрадиционную ориентацию. Столь откровенная демонстрация подробностей личной жизни наводила на мысль, что делается это исключительно рекламы ради и привлечения публики для — главным образом, специфической… Рогов был не дурак — прекрасный бизнесмен, при нем дела в театре пошли в гору… Скорее всего, он нашел свою нишу и срочно изготовил успешно продаваемый на рынке зрелищных услуг требуемый продукт. Понять это было можно — каковы времена, таковы и песни. Принять — труднее…

Придя в офис, я рассказала об увиденной афише матери и от нее узнала, что автор музыки — отец, закончил опус за неделю.

— Он теперь ничем не способен долго заниматься.

Впервые она позволила себе столь критическую оценку, но событие было действительно экстраординарным.

— Просмотрела так называемый сценарий, все от начала до конца — фрейдистски-гомосексуальные завихрения, сплошные комплексы… вульгарно, даже грязновато, абсолютно безвкусно и невероятно пошло. Все декорации — условны, пустая черная сцена с гигантскими цветными фаллосами на заднем плане…

— А знаешь, я уже раньше видела во сне похожие картинки. Прямо — сон-вещун… Надеюсь, приличная публика на это ходить не станет, так что краснеть не придется…

— Зря надеешься. Билеты раскуплены заранее, все было умело разрекламировано по телевидению и в газетах. Знакомые звонят каждый день, просят посодействовать с билетами — полный ажиотаж.

— Да зачем это им?!

— Неужели не понятно? Приятно же посмотреть, как у Загорского, выражаясь современным языком, крыша поехала.

— Может, ты преувеличиваешь, ориентируешься на свой взыскательный вкус, а это — просто острый материал, с игривым подтекстом?.. Профессионально рассчитанное заигрывание с публикой?

— Тут ты права — острее не бывает, но без всякого подтекста, прямиком — в лоб. Можешь сама полюбоваться началом арии главного героя, выпала одна страница. Дальше — все в таком же духе. А отец утверждает, что это — ирония-буфф, эпикурейский юмор, что и Моцарт сочинял, веселясь, импровизируя, развлекая себя и публику. Мог играть, например, носом и считал, что нет такой глупости, которую нельзя было бы спеть… Утверждает теперь, что высокое и одухотворенное в творчестве не противоречит казарменному юмору и плебейским замашкам его создателя…

Я прочла и опешила — это было нечто…

— И как же звучит музыка к таким ариям?

— Не знаю, да музыка здесь и не важна, в данном случае используется только его имя — он им нужен для наживки. Изобрел новый метод работы — сразу с оркестром, читая строки, развивает тему, импровизирует на фортепиано, дает инструментальные советы… его записывают на магнитофон, а потом какой-то их спец расшифровывает запись, и после этого идет отдельная, уже без него работа с оркестром. Короче, полный бред… А он доволен, уверен, что нашел себя и говорит — проглотят…