Калерия не бралась за вещи, протолкнуть которые бывало свыше ее сил, — зачем попусту надрываться ради кого-то, кто, зная ситуацию, пытается решать непосильные задачи и заведомо подставляется сам и подставляет таким образом других, связанных с ним? Раньше она с удовольствием почитывала разной степени мятежности сочинения популярных бунтарей, на одном чуть не погорела сама, пытаясь пробить талантливо написанную им повесть, но тут автор неожиданно пошел на попятный — учуяв приближающуюся опалу и грозившее ему избиение, за обещанное приобщение к кормушке выбрал единственно правильный путь — публично расстался с фрондой и покаялся. Она же отлеживалась потом с сердечной недостаточностью.

Конечно, мысленно она продолжала сочувствовать тем, кого власть угнетала, но больше никогда не испытывала ни малейшего желания идти против нее, поскольку, по-настоящему обжегшись, окончательно усвоила важную житейскую истину — плетью обуха не перешибешь…

Совесть ее была чиста — она никогда никого не загубила и не загубит, но и никогда больше не станет ни за кого сражаться с открытым забралом. Посильная помощь — это сколько угодно, класть же голову на плаху ради кого-то — тут уж нет, попробовала, увольте…

У нее давно были собственные заслуги, имя и незапятнанная репутация, поэтому она могла позволить себе вольность быть избирательной — редактировала лишь то, что ей на самом деле нравилось, и делала это, не щадя живота своего.

Да, вначале, может быть, она и была защищена именем дяди, его связями на «том самом уровне», что и спасло ее тогда, и связями отца, крупного чина в горисполкоме, во власти которого находился жилой фонд, а также покровительством и расположением некоторых чинов и гуру советской литературы… Без всего этого пробиваться было бы, конечно, сложнее, но она и сама смогла бы добиться многого, пусть не столько и не такими бойкими темпами, но серой мышкой она никогда не была бы — это уж точно… Себя тоже не стоит принижать, тем более что точно знаешь — все успехи появились не на пустом месте.

Она никогда не переоценивала своих возможностей и действительно была человеком одаренным, на редкость организованным и работоспособным — добивалась успеха во всем, за что бралась, потому что умела напрягаться в нужный момент. Делать что-то вполсилы, вполмеры было не в ее характере, да и давалось ей все с налета, и, кроме того, когда она чего-то очень хотела сама, для себя, то долго не раздумывала, а шла ва-банк, не боялась экспериментировать, радикально меняя крут интересов.

Как-то ей в редакцию позвонил Алик Карамышев — ее однокашник по университету, единственный парень в их группе. В студенческие годы он был к ней неравнодушен, но она не обращала на него никакого внимания, во-первых, потому что уже была замужем, а во-вторых, потому что с его данными рассчитывать на успех было бы слишком самонадеянно. Он особенно и не рассчитывал и даже не слишком страдал — знал свое место, этот плюгавый коротышка и вечный носитель портфелей и зонтиков нравившихся ему факультетских красоток.

Теперь это был известный сценарист, заведующий кафедрой в Институте театра и кино. Он попросил именно ее поработать над повестью Андрея Карамышева, своего младшего брата, которая была принята к публикации их журналом.

— Прошу не только потому, что хочется порадеть родному человечку, — сам читал с удовольствием, рекомендую и без ложной скромности говорю — получилось…

— Что б у родного брата да не получилось? Да быть того не может…

— Лерочка, поверь — без дураков…

— Верю-верю… Наш — завсегда лучше…

— Ты — все та же, только бы похихикать над ближним… Сразу оговорюсь — никакой крамолы, сплошная романтика и любовные томления… И хотя ему не совсем отказали от дома, разведка донесла, что цензорша Колдобина прискребается без особой надобности. Наш юный талант оказался гордым и втихую отнес повесть самостоятельно, не зная простейших законов бытия — без надзора ничего нельзя оставлять ни в вашей епархии, ни во всех иных.

— Действительно талантливый?

— Сказал же — без дураков и исключительно в заботах и мыслях о развитии будущего родимой литературы, прошу — присмотри, попестуй, сделай по максимуму, а за мной — не застоится.

Она засмеялась:

— Да не волнуйся, в память о былом сделаю, что смогу, но к твоим услугам вряд ли придется обращаться, моему сыну всего лишь одиннадцать лет и он совсем не лирик — вряд ли его потянет в Театральный…

— А, не скажи, всякое бывает, к тому же, я не о нем — о тебе пекусь… Кстати, вот тут, прямо передо мной, лежит предложение от Блавадского — надеюсь, сама понимаешь, что к чему… И в связи с этим вопрошаю: а не хочешь ли ты испробовать несколько новое для себя поприще, сценарное — представляешь, моя мечта сбудется и мы хотя бы на некоторое время побудем парой…

— Слушай, не закручивай так мудрено, выражайся ясней…

— Яснее некуда — только на минутку вообрази: премьера, вспышки, репортеры, интервью… Да, небесная моя, официально предлагаю тебе стать моим соавтором и абсолютно не шучу.

— Перестань травить баланду… Каким еще соавтором?

— Получил заказ на инсценировку по «Герою нашего времени» от самого Константина Раевского, Блавадский — его помреж и худрук, а у меня, как всегда, — загибушная пора, полный цейтнот. Зная твои способности и вкус, Лерочка, предлагаю добавить новый поворот в развитии творческой жилки. Разве не заманчиво?

— Ну, не так чтобы уж абсолютно новый. Был один такой грех: пару лет назад пришлось написать сценарий к документальному фильму о Диккенсе, это прямо по теме моей диссертации. Но театральный спектакль — действительно что-то новенькое и, честно говоря, невероятно заманчивое. Что ж, ловлю тебя на слове. А насчет молодого гения — не волнуйся, сделаю все, что смогу…

Она попросила главного дать эту повесть для редактирования именно ей, объяснив, что порядком устала от «деревенщиков» и не прочь заняться любовью. В тот же день рукопись была получена. Текст, по выражению цензорши, нужно было бы «причесать — во избежание двусмысленностей», которыми тот якобы изобиловал, «герой ведь — не кто-нибудь, а Пушкин, зачем же его так уж опускать»…

Она с удовольствием прочла эту написанную нежно и почтительно, свежо и страстно прелестную повесть о сложной, безрассудной и страдальческой любви Пушкина к Каролине Собаньской, скандальной красавице, авантюристке и платному агенту, не просто сознательно, а по плану тайной полиции игравшей чувствами поэта. Это была подлинная история из жизни Пушкина, основанная на его письмах и на обширном архивном материале, и Калерия подумала, что так теперь почти никто не пишет — передовой и настоящей считается скрытно-обличающая или лагерно-окопная тематика, да еще, может, деревенская, с тяжкой слезой. А иногда ведь хочется и чего-то щемяще-возвышенного, нежно-романтического, чего, похоже, уже и не бывает… Короче, она и без всякой просьбы постаралась бы сделать все, чтобы защитить и вытянуть мальчика, который умеет так тонко чувствовать и изящно писать.

Никаких двусмысленностей, которые нужно было непременно причесать, перечисленных девицей Колдобиной, пенсионного возраста журнальной цербершей, конечно же, и в помине не было. В тексте было разное — описание зарождающейся страсти, неприкрытая чувственность, даже вполне физическое желание, но никакой двусмысленностью здесь и не пахло…

Парню не повезло — сначала его редактировала Галкина, примитивно и поверхностно, занимаясь, в основном, опечатками и элементарной грамматикой, а потом он попал в лапы к Колдобиной, известной всем своими пуританскими заскоками… Прямо бы и сказала, завистливая старая дева, — убрать намеки на «это», так нет, надо было клевать парня, пришивая ему и псевдоромантическую литературщину, и безыдейщину, и эстетствующую безвкусицу, и смакование пошлости, и грубейший физиологический натурализм, и что-то там еще, в ее неизменном мерзопакостном новоязе…

Содействие молодому автору Калерии ничем не грозило — вся политика в повести сводилась к изображению интриг и заговора царской охранки против поэта. Негодование же героя по этому поводу было прописано слабо — шло почти между строк, а значит, стоило усилить эту тему, дописав — впрямую — несколько соответствующих эпизодов. Автору это зачтется — воспримется как показ не только свободомыслия поэта, но и его протеста против самодержавия… Заодно под этим прогрессивным соусом легче проглотятся и пикантные детали — прикрытые шелками ложбинки и выпуклости, а также не слишком прикрытое умение поэта с ходу заводиться и воображением проникать в оные прямо на месте…