— Он тебе сам сказал?
— Мне рассказала Моник — представь себе, ни для кого, кроме нас с тобой, это давно не тайна…
Сказала и тут же пожалела, поняла, что поторопилась, надо было как-то подготовить — она побледнела и полезла в сумочку за сердечными лекарствами, торопливо положила пилюлю в рот и, налив в стакан воды, жадно выпила… Я знала, что у нее давно пошаливает сердце, она не раз говорила, что без лекарств теперь — никуда, но мне не приходилось видеть, как это бывает — вдруг, сразу… С минуту она молчит, сидя с закрытыми глазами, потом, отдышавшись, говорит:
— Чертово сердце, всегда некстати… Не обращай внимания, скоро пройдет… Я так этого боялась… Ты ее знаешь?
— Некая Одиль, его старая связь.
— Боже мой, это же полный кошмар! Он влип! Эта вампирша высосет из него все силы! С другой стороны, может, оно и к лучшему, есть надежда, что это — временное затмение, ведь у него уже был с ней печальный опыт, не переживай… Нет, мне давно нужно было вмешаться…
— Послушай, Клер, я решила поговорить с тобой не потому, что хочу его вернуть, а потому, чтобы ты узнала от меня. Мы с ним уже все обсудили, если этот бред вообще можно назвать обсуждением, и решили развестись — здесь уже ничего нельзя изменить, прими, пожалуйста, этот факт, как сделала это я.
— Не порите горячку, нельзя так сразу, с места в карьер, у вас — ребенок…
— Только сразу и надо, а ребенком привязывать бесполезно, да и не хочу…
— И что же теперь — скандал, разбирательство?
— Никакого скандала. Несмотря ни на что, я решила, что все должно оставаться в цивилизованных рамках — не хочу уличать его в адюльтере, заниматься поисками свидетелей и тому подобными малоутешительными вещами… У нас в прошлом хоть и чертова дюжина, но не совсем уж все пропащие тринадцать лет, у нас навсегда остается общее — Мари, и ради ее покоя и будущего мы не должны расставаться врагами. Вот здесь ты и сможешь нам всем помочь.
Господи, выдаю одни стереотипные фразочки, как в дешевом романе, но, к сожалению, происходящее — не занимательное чтиво, а моя жизнь, и почему-то, кроме этих фраз, мне ничего другого не приходит в голову… А раз так, то придется выключить свою самокритичность и прочие интеллигентские штучки и действовать по плану. Мне нужно вырвать у него согласие на отъезд дочери, а для этого необходимо отслеживать каждую конкретную ситуацию, еще лучше — все предвидеть заранее, а не плестись в хвосте у событий.
— О Боже! Вы меня совсем сведете с ума! Ты серьезно? Без всякой паузы, сразу — на развод?
— А как иначе можно к этому относиться? Пойми, Клер, он сделал то единственное, чего я никогда не смогу простить, да ничего другого просто и не остается — прежде всего потому, что этого не хочет он…
— А вдруг потом одумаетесь, да будет поздно? Пережить можно все. Я ведь пережила гирлянды мужниных пассий…
— Клер, тебе надо поставить прижизненный памятник…
— Извини за бестактный вопрос, можешь не отвечать, если не хочешь — ты его совсем разлюбила?
— Какая любовь, о чем ты… я сейчас вообще ничего не чувствую, кроме усталости… знаешь, как говорится — «нет ни сил, ни стимулов бодрящих»… так это точно — про меня…
Я впервые говорю с ней по-русски. Происходит это совершенно механически — она понимающе разводит руками. Этот жест, очевидно, означает — вот, мол, уже оторвалась… Перевожу ей строфу и ловлю себя на мысли, что веду себя, как отец, который чуть что — начинает цитировать… Возвращаясь к ее вопросу, продолжаю:
— В данный момент я просто не могу и не хочу ни о чем думать. Он сделал для этого все, что мог… короче, не знаю, что тебе сказать, все так противно, не хочу больше в этом копаться…
— А как ты себе представляешь дальнейшие события?
— Скажу тебе правду — думаю о переезде в Москву. После всего, что случилось, я не могу здесь оставаться.
— Зайчику там будет непросто, это же такие изменения в жизни… Весь привычный мир рухнет…
— Все не так трагично, Клер — Мари неплохо говорит по-русски, у нее светлая головка, и я уверена — она все быстро наверстает, тем более что в Москве есть французские школы… само собой — родители на первых порах мне помогут…
— Ты уже сообщила им?
— Нет, и пока не собираюсь — расскажу им только тогда, когда все будет кончено.
— А может быть, нам всем стоит объединить усилия — ведь он так уважает твоих родителей…
— Только не это, Клер, пожалуйста… Я и так не в лучшей форме, а постоянные перезвоны с Москвой и их вмешательство не помогут мне ничем, только ухудшат ситуацию — я ведь им никогда ничего не рассказывала, изображая семейную идиллию… чего доброго, захотят приехать в Париж, выяснять и уговаривать… Я этого не вынесу, да и что они могу сделать, как повлиять на то, что уже случилось?
— Не могу в это до сих пор поверить…
— Придется… нужно только умерить эмоции и включить разум. Так вот, к вопросу о родителях — не хочу втягивать их в лишние проблемы, ты же сама знаешь, как они заняты, да и у отца постоянные проблемы со здоровьем. Хочу через все пройти сама, без воздействий и влияний со стороны — мне все равно теперь все придется делать самой…
— Не говори так, ты — не одна, и я, и даже Юзеф — на твоей стороне, и мы попытаемся сделать все, что можем…
— Ты — другое дело, не хочу никаких недомолвок между нами. Ты — близкий мне человек по духу, моя подруга, а не только наша бабушка… Очень прошу тебя — помоги, мне сейчас очень плохо…
— Моя дорогая, мой беспардонный сын теряет самую большую ценность в своей жизни из-за безответственности и глупой прихоти, но с этим, судя по твоей убежденности, уже ничего не поделаешь…
— Я смогла бы пережить все, кроме этого…
— Да, ты — слишком цельная натура, и мне так не хочется тебя терять, не говоря уже о нашей дорогой малышке. Бедный зайчик, сколько ей предстоит пережить… Как представлю себе, что весь ее мир, в котором так необходимы и мама, и папа, весь ее налаженный ритм будут потрясены и… уничтожены, так сразу начинает ныть сердце…
— Бои местного значения происходили у нее на глазах, хоть я и старалась сдерживаться, как могла. Думаю, для нее это не станет слишком большой неожиданностью…
— Наверное, он пошел в своего папочку и проклятые гены сделали свое черное дело… И все-таки знай — я хочу поговорить с ним, и поговорю… пусть посмотрит мне прямо в глаза… Уверена, ему это будет непросто, и он десять раз подумает, прежде чем окончательно сделать эту глупость. А уж я постараюсь привести его в чувство… еще посмотрим, чья возьмет… может, мне как-нибудь и удастся образумить его…
* * *
Клер решает выяснить детали у Виктора сама, и я не останавливаю ее, хотя понимаю, что все напрасно, и ничего не жду от этих переговоров. Просто не хочу ни на что влиять — пусть она делает сейчас то, что считает нужным, чтобы позже не мучиться напрасными сомнениями, упрекая себя в бездеятельности… как не раз делала я, размышляя о той истории с отцом.
Наверное, это был нелегкий для нее разговор — когда мы встречаемся в следующий раз, она выглядит бледной, измученной и постаревшей. Мы обнимаемся, и Клер, прижав меня к себе, вдруг начинает тихо плакать у меня на плече.
Я благодарна ей за эти слезы, не выдерживаю сама и тут же начинаю реветь… Мы стоим, обнявшись, понимая все без слов — так мы прощаемся друг с другом…
Беру себя в руки, усаживаю Клер в кресло и иду на кухню готовить кофе. Теперь придется научиться многому — в частности, как максимально спокойно, без нервов обсуждать малоприятные вещи. Взять на этот раз себя в руки мне помогает не только выстраданное желание быть твердой и присутствие Клер, но и малоутешительная, зато придающая злости мысль, что, в отличие от нашего минора и скорби, он-то уж точно не страдает, а пребывает совсем в иных измерениях.
Сварив кофе, разливаю его по чашкам и приглашаю Клер в гостиную, где и узнаю подробности разговора.
Не знаю, добавляет ли она что-нибудь от себя, чтобы сгладить результаты несостоявшегося трудного предприятия — переубедить его, или он действительно снова становится самим собой и показная вежливость и эстетствующие замашки возвращаются к нему… Ну, да это теперь не имеет особого значения, сейчас важно не то, чего хочется или не хочется ему для себя, а что он предпримет по поводу Мари.
