Но ведь ваша статья была действительно антисоветской!
Конечно, она была несомненно антисоветской — в этом пункте я с органами не спорил, не оспариваю их мнение и сегодня. В конце концов, я не был ребенком и понимал, на что иду ("Посадят тебя, Мишка", — сказала жена, прочитав статью о Бродском. "Пусть посадят", — ответил я и точно помню, сознательно принимал такой вариант судьбы). Тем не менее, согласно самими же властями придуманным правилам юридических игр, некое "домашнее вольномыслие", не выходившее за рамки личного круга знакомых, не подлежало наказанию по суду — об этой позиции объявил "городу и миру" генсек Брежнев. И еще по их же, советскому, закону, если человек отказался от преступного намерения до того, как про его правонарушение успели узнать власти, — наказанию по суду он тоже не подлежал. Вот по этим, предложенным ими самими правилам игры я и повел партию со следствием — не без успеха, признаюсь. Первое: сумел скрыть свое участие в распространении самиздата (изобразил, будто являлся пассивным покупателем обнаруженных рукописей на "свободном рынке"). Скрыл "самиздатский кооператив" (о нем не узнали ничего). Второе: статью изобразил черновиком (каким она фактически оказалась), который под влиянием советов Эткинд а и Марамзина я лично и забраковал. Потому нигде не напечатана…
А как вели себя власть имущие?
Важной ошибкой следствия я считаю нечаянную проговорку старшего лейтенанта Карабанова, в принципе как раз юриста тонкого и умного: пытаясь убедить меня рассказать правду о том, как статья попала в руки к Ефиму, он сказал: "Остальные свидетели нам не так интересны, но про Эткинда и Марамзина мы должны выяснить все точно". Тут я понял, кого намечено ввести мне в "подельники" и соответственно как мне строить линию защиты.
Вторую ошибку допустил другой следователь, майор Рябчук. "Эткинд — ваш интеллектуальный соавтор", — заявил он на допросе. Так вот, значит, на каком основании и в какой роли Ефима собираются привлечь к суду? Я мог поэтому планировать свою контригру юридически грамотно.
Третьей ошибкой ГБ оказалось помещение меня в одиночную камеру почти на весь срок следствия (за исключением краткого срока, когда ко мне подсадили "наседку". Впрочем, роль сокамерника я осознал даже до того, как его увидел, но это — ненужный финт в сторону от "основного" сюжета). В одиночке у меня нашлись время и возможности мысленно проработать оттенки следовательских вопросов, выявить их последовательную систему и, таким образом, предугадывать их последующие шаги и подкидывать свои, якобы откровенные ответы.
Признаю: в КГБ работали умные и талантливые юристы, но в избранном мной дебютном варианте они при правильной игре обречены были на поражение. Я ведь объяснял, что да, мол, написал антисоветскую статью, но под влиянием советов, в первую очередь Марамзина и Эткинда, от преступного замысла сам и отказался. Эткинд мне указал на фактическую ошибку? Указал! Конечно, профессор критиковал меня не так, как это сделали бы в райкоме КПСС, но — критиковал! Исправить статью, согласно его критике, я не сумел — потому-то сам добровольно отказался от публикации. То есть отказался от совершения преступления еще до того, как органы о нем узнали. И Эткинд куда как в этой ситуации виделся хорош, но и я тоже…
И тут убедился, что даже профессионалы в их системе играют по системе Остапа Бендера. То есть когда партию можно выиграть, проведут миттельшпиль по правилам и с блеском ("я чту уголовный кодекс!"). Но когда приходится проигрывать (а всегда выигрывать не дано никому — во всяком случае, никому из смертных), в эндшпиле они украдут с доски ладью или вломят оппоненту доской по глупой голове. Честно признаюсь, я был поражен их бесстыжим "беспределом" (термин узнал позднее, в зоне) — мое презрительное возмущение к игрокам с другой стороны отразилось в ехидном "посвящении" им первой лагерной книги — "Места и времени".
Доходили ли до вас новости извне?
Сидя в следственном изоляторе, я понятия не имел, что творилось на воле: прочитал об этом только через шесть лет в книге у Эткинда. Признаюсь, post factum был восхищен тем контекстом, в который заочно мое имя вставляли. Вот навскидку две цитаты. Юрий Вячеславович Кожухов, профессор истории СССР, член-корреспондент Академии педагогических наук, проректор ЛГПИ по научной работе: "Вопросы Эткинду я бы задавать не стал. Двойственности тут нет — это тактика врага. Он на своей позиции стоит давно и твердо, начиная с 1949 года и кончая 70-ми годами, когда эволюция неизбежно столкнула его с такими подонками, как Солженицын, Хейфец, Бродский и др.". Исаак Станиславович Эвентов, профессор кафедры истории советской литературы: "Я почти не соприкасался с Эткиндом… Он стал духовным отцом для проходимцев, молодых антисоветчиков, распространителей Самиздата. Эти энергичные молодые подпольщики Хейфец, Марамзин — смотрели на Эткинда… Он был в известной степени знаменем какой-то части молодых людей, которых т. Брежнев… назвал сорняками" ("Записки незаговорщика". Лондон: OPI, 1977, с. 64–65). Пикантность ситуации усугублялась тем, что если Ефима я практически не знал и даже советами, который он мне дал, пренебрег, то как раз с Кожуховым и Эвентовым был знаком неплохо: у первого дома бывал, второй считался в аспирантуре моим научным руководителем — так что чисто формально именно он и должен был прославляться в Ленинграде как мой "духовный наставник"…
Как шло следствие?
Оно велось по такой методе. Сначала я отказывался говорить — тогда следователь осторожными вопросами "на водил" меня на того или иного свидетеля. "Михаил Рувимович, — говорил он, — вы же видите, что про имярека мы все равно знаем все нужное. Так что для свидетеля нет особой разницы, назовете вы его или нет: я все равно буду обязан его вызвать. Но если у меня не имеется на руках ваших показании, то он, конечно, откажется — "знать, мол, ничего не знаю"… Для вас разницы нет: у нас имеется письменная рецензия Эткинда, есть пометки Марамзина на рукописях, и этого вполне хватит прокуратуре, чтоб вас обвинить: два свидетеля — достаточная норма. Но для самих свидетелей разница выйдет немалая: я ведь могу сообщить на их места работы, что они — недобросовестные свидетели… Они — люди творческого труда, живущие на доходы от договоров. Вы думаете, после такого сигнала с ними будут заключать договоры? А почему я должен этих людей жалеть? У них своя работа, меня — своя, я не прошу их давать ложные показания, на оборот, вы видите, я заинтересован только в одном: чтоб они подтвердили лишь то, что происходило на самом деле! Но своей ложью они мешают мне исполнять мою работу. Почему ж я не имею права мешать им в их делах?"
Они что, полагались на вашу порядочность?
Конечно. Логика "паразитирования на нашей порядочности" (выражение, услышанное позже, в зоне, от украинского поэта В. Стуса) подействовала на меня. После освобождения мне приходилось слышать всякие легенды о "пытках" и всем прочем… Думаю, с точки зрения профессиональной морали пытки в ГБ могли бы в принципе существовать ("зачем подследственный мешает нам работать?"), но как раз в общении со мной это оказалось бы для Управления совершенно лишним инструментарием. Ибо я действительно сразу понял: засудят меня или нет, не зависит ни от каких показаний свидетелей или моих собственных. Гэбистов показания интересовали чисто технически — свидетели должны были "озвучить" (как сейчас говорят) оперативную информацию (а вот ее-то суду поставлять не положено). Если на следствии кто- то что-то лишнее ляпнет, офицеры болтовней, конечно, воспользуются, почему ж нет, но реально только одна оперативная информация считалась достоверной — на правах языческого предрассудка! (Впоследствии я использовал сие заблуждение чекистов, чтоб выигрывать у них разные партии.) После того как узнал, что в подельники ко мне намечено оформить лишь двоих людей (Эткднда и Марамзина), а для остальных судебные кары не предусмотрены, то считал для себя важным вывести из-под внесудебных ударов людей, что подвергались опасности из-за моего былого легкомыслия. Потому вариант, предлагаемый следователем, смотрелся выгодным для меня — по многим параметрам. Первое: такой ход позволял оставить за пределами внимания КГБ друзей, кто читал рукопись, но почему-либо не попал в поле зрения оперативного надзора (тех же Бахтиных, соседей по дому — Коробовых, врача А. Ланского, моего соавтора Ю. Гурвича и его жену и многих других). Второе (и главное в тактике): признав "причастность" тех, кого следователи будут "припирать" моими показаниями, я вынуждал ГБ показывать знакомым текст моих показаний. Но коли следователю не требуется свидетеля "садить", то ему ведь безразлично само по себе содержание показания, но только наличие — чтоб убедить приглашенных лиц "закрыть оперданные". Поэтому я неизменно излагал, как тот или иной свидетель "давал мне отпор", "призывал отказаться от замысла" и пр. Следствию по-своему тоже это выгодно, ибо давало возможность демонстрировать в суде, какая у нас хорошая советская писательская публика и какой я отщепенец, если не внял предостережениям стольких хороших людей…
