Но есть одно большое "но": однажды я прочла в "Нью йоркере" его перевод двух стихотворений Цветаевой, совсем ранних, не помню точно каких, он был просто гениальным. Я его до сих пор храню в своем архиве. Ради этих двух переводов на английский ему можно (и надо) все выкрутасы на заимствованном языке простить.
В автопереводах foreignization ("иностранизация") была ближе Бродскому нежели domestication ("одомашнивание"), В какой степени он "обрусил" свои переводы на английский?
Его автопереводы были своего рода полем диалектики или полемики между центонной русской литературоцентричностью и английской сдержанностью и самодостаточностью, стычкой двух миров. Хотя если взять Шекспира, то он тоже был по-своему центонным, но он вообще был несравненным и гениальным уникумом. Его центонность сопрягалась не столько по цензурному принципу, сколько по эстетическому, и поэтому она и до сих пор воспринимается.
Если вы имеете в виду отчуждение в смысле "остранения" по Шкловскому, то да, я согласна, я думаю, что в этом поле сражения скорее всего наблюдался чередующийся процесс "остранения" каждого языка, как в кривом зеркале. Хотя если на это смотреть с точки зрения лингвиста Хомского, то необходимо отметить характер поэтики Бродского как бы и вне языка и в его пределах, ибо его поэтический язык является необычным, живым примером генеративной или порождающей грамматики.
Английские друзья Иосифа и его переводчики, в частности Бернард Майерс, отмечают огромную самоуверенность (arrogance) Бродского. У вас есть примеры?
Да нет, это просто была поза с его стороны. Он мог в течение нескольких минут перейти с огромной неуверенности к такой же самоуверенности, то есть его отрицание своих или чьих-либо мыслей, слов было частью его диалектического процесса мышления, по Гегелю — Aufgehoben, попыткой преодоления противоречия как бы на ходу, в течение изречения самой мысли, которая и есть ложь. Может быть, он становился сильно самоуверенным, когда сталкивался с людьми, которые сомневались в возможности перевоплощения мысли в ее противоположность.
Мне скорее запомнились примеры обратного, Бродский, смущенный и несколько неуверенный в самом себе. Мы с ним гуляли по Сан-Франциско в 1984 году, я эту встречу очень хорошо запомнила, так как потом о ней написала иронично, с цитатами из "Евгения Онегина". Ну так вот, мы там провели вечер вместе с Владимиром Буковским, и был такой момент, когда они оба рассматривали что-то в какой-то витрине, пытаясь разобрать, что это такое. Я уже не помню точно, что это было, какой-то костюм, ну и Иосиф сказал: "Ты уж нас извини, Татьяна, мы просто варвары". Эту фразу я запомнила навсегда и даже таким его про себя и назвала в одном стихотворении о прогулках в Сан-Франциско ("Один белый шум"). Хотя, конечно, все мы варвары, с точки зрения древних греков и римлян, просто не все варвары осознают, кто они.
Если Бродский чего-то не знал, то это могло его несколько задеть или смутить; например, я отчетливо помню несколько таких моментов. Бродский не знал, что Томас Харди ценил поэзию больше, чем прозу, но только на старости лет бросил писать прозу и вернулся к поэзии. Обсуждалось это во время дискуссий на излюбленную тему, могут ли поэты писать хорошую прозу или прозаики писать хорошие стихи. Ну и в качестве примера удачного прозаика и поэта в одном лице имело смысл привести Томаса Харди, что я и сделала, чем сильно заставила Бродского задуматься. Ну и еще один такой несколько анекдотический момент из жизни поэтов. Известно, что Йейтс, видимо ради своей любвеобильности, подвергся пересадке обезьяньих тестикул. Бродского эта информация несколько смутила. Он даже покраснел!
Мы с ним громко поспорили во время занятий о цвете волос знаменитой "музы" и фам инспиратрикс Лу Андреас- Саломе, он утверждал, что она была блондинкой, а я — что она была брюнеткой. В таких ситуациях, во всяком случае в моем опыте, Бродский себя вел немножко капризно, но без агрессии, хотя, наверное, потому, что он меня щадил, ибо чувствовал, насколько я была искренне робкой. Наверняка если бы я проявляла признаки самоуверенности или агрессивности, то я бы этим вызвала у него такую же ответную реакцию. Поэтому я не сомневаюсь, что с переводчиками он мог вести себя самоуверенно, я просто не вижу в этом ничего особенного. Перевод стихов — очень болезненнный процесс, особенно когда автор знает оба языка. Я, например, ненавижу переводить стихи, ни хорошие, ни плохие. И то, что у него бывали стычки с представителями англоязычной интеллигенции, тоже не удивительно, просто он активно действовал в достаточно политизированном мире.
Однажды я Бродскому подарила книгу Роберта Бертона "Анатомия меланхолии", он был поражен тем, что никогда ни о книге, ни об авторе не слыхал, что, естественно, заставило его сразу же погрузиться в состояние меланхолии. Кстати, Бродский был очень щедрым и сам часто раздаривал книги, не только написанные им, но и те, которые он особенно ценил. Например, мне он подарил своего старого потрепанного Козьму Пруткова, для меня это самый ценный подарок, так как эта книга долго была рядом с ним и много чего впитала из его жизни.
Страдал ли он русофобией или русофилией? Что вы можете сказать о понятии "русский дух" в стихах Бродского?
Бродский не любил ни русофобов, ни русофилов и в присутствии русофоба мог запросто превратиться в русофила, а в присутствии русофила — в русофоба. Ему свойственно было менять свои позиции в качестве реакции на раздражающего собеседника.
Но тут надо Бродскому отдать должное, он очень много сделал для того, чтобы изменять курс или направление левой нью-йоркской интеллигенции, одним своим появлением на берегах Гудзона Иосиф их выпрямил и перестроил. До его приезда они только и делали, что выли по поводу американского вмешательства в дела Латинской Америки, а об СССР в основном молчали, ну и только благодаря диалогу и общению Бродского с Сюзан Зонтаг эта изначально просоветская, левая нью-йоркская интеллигенция существенно поправела. У них в сознании произошел такой же парадигматическии сдвиг, как и у других знаменитых советских попутчиков, французских новых философов. Вообще, Нью-Йорк Бродского — это целая тема для диссертации, ибо он этот город дикой хваткой перехватил и отбил у всех других писателей, ну кроме Довлатова. Я родилась в этом городе и должна признаться, что с тех пор, как я познакомилась с Бродским, Нью- Йорк перестал для меня существовать отдельно от Бродского. Город с поэтом для меня окончательно переплелись.
Приходилось ли вам наблюдать, как Бродский сочиняет стихи?
Сочинять стихи в присутствии других несколько кощунственно, в этом есть что-то театральное: как можно плакать о "музе", когда либо она, либо кто-то другой находится рядом?
Тем не менее Бродский любил показывать свои свежеиспеченные произведения, даже незаконченные, и если ему особенно нравилось какое-нибудь место, читал вслух и мог в процессе чтения вслух или перечитывания что-нибудь поменять. Где-то у меня сохранились гранки одного из его изданий на английском.
Я помню, когда он выступал в Сан-Франциско в 1984 году, он читал свои стихи и на русском и на английском, во время своего выступления он был не в ударе и сильно волновался, особенно по поводу своего чтения на английском. Ради того, чтобы немножко взбодриться после выступления, он поделился своими новыми стихами, которые вошли в сборник "К Урании", ну а я с ним поделилась некоторыми своими сонетами.
Бывал ли Бродский в доме ваших родителей в Вашингтоне?
Нет, у родителей не бывал, но родители с ним познакомились очень давно в гостях, когда он только приехал в Америку. Как вы, наверное, знаете, Бродский считал, что может по речи любого русского определить, откуда он. Но вот отец мой, который родился в Праге, но учился в русской гимназии, говорит на чистейшем русском языке, и его про- венанс Бродский так и не смог раскусить, чем отец по сей день очень гордится. Кстати, когда мне в России говорят, что раз мой отец родился в Праге, значит, он чех, я всегда отвечаю вопросом, значит ли это, что и Мур, сын Цветаевой, тоже был чех? Ну где тут логика? Кстати, Мур был ровесником моего отца, и при рождении Мура роды принимали моя бабушка со своими сестрами и другими русскими эмигрантками. Моя бабушка была дочкой писателя Евгения Николаевича Чирикова, и Цветаева часто бывала у них в гостях. Цветаева особенно дружила с сестрой моей бабушки, Людмилой Евгеньевной Чириковой, их переписка была опубликована.
