предпочитаю его стихи вполголоса, нежели более напряженные, вызывающие немедленные аплодисменты, стихи на пятерки. Я люблю его сравнения, его богатое воображение, его рифмы. Иосиф говорил, что поэту необходима инерция, он должен жить в своем городе, повторять каждый день те же самые действия, и советовал мне не менять место жительства. И в языке он любил самую инертную и замедляющую часть речи — союзы. "Теперь так мало греков в Ленинграде…" — очень интересное начало именно в смысле инерции. Я помню, несколько лет назад мне довелось разговаривать на берегу Ирландского моря с талантливой русской художницей — Варварой Шавровой. Она сказала, что читала Бродского еще в России в самиздате, девушкой, в автобусе, и у нее сразу же создалось впечатление, что это нечто совсем новое, именно в смысле языка.

Помогает ли ваше знание Бродского-человека лучше понимать его стихи?

Несомненно. Вообще человек, который знаком с автором, оказывается в привилегированном положении и как читатель, и как переводчик, особенно если он сам писатель или поэт. После Бродского я познакомилась со многими русски ми поэтами и убеждена, что знание биографии поэта очень помогает, как и посещение его квартиры. Иногда даже один звонок чего стоит, так важно услышать голос поэта, голос ведь главный его инструмент.

Считаете ли вы Бродского религиозным поэтом?

Сказала бы, нет. Чувствовалась в нем какая-то дистанция, отстранение, удаление от земных сует, как бывает у больных людей. А он был ведь очень болен. Или у людей, которые многое испытали, многое потеряли. Сам о себе он говорил: "Я тертый калач" или "Я далеко не святой".

Вы перевели всего Пушкина на итальянский. И хорошо знакомы с его мировосприятием и его значением для русской культуры. Можно ли Бродского назвать современным Пушкиным?

Да, я много переводила, кроме Пушкина, перевела "Анну Каренину" и многих современных поэтов. Я не вижу в Бродском современного Пушкина. У Иосифа нет галантности, нет французской культуры XVIII века, нет так хорошо известных нам "ножек" Пушкина. У них действительно много общего, но скорее в характере: оба Близнецы, родились в мае, 26-го и 24-го; умерли в январе, 29-го и 28-го. Как будто у них был общий гороскоп. Общая неуловимость и двойственность, донжуанство, остроумие и мрачность, экстравертность и в то же самое время какая-то нелюдимость. Сравните, у Пушкина в "Онегине": "Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей" и у Бродского в "Натюрморте": "Я не люблю людей". Правда, тут следует отдать дань литературному клише.

Я так представляю себе одну из родословных в русской литературе: Толстой от Пушкина, Ахматова от Пушкина, Толстого и Достоевского, Бродский от Ахматовой, многие современные поэты от Бродского, как Борис Рыжий, Олег Дозморов, Елена Тиновская и другие. Живут, пишут, страдают и умирают уже потомки Бродского.

Как вы оцениваете триумф Бродского на Западе?

Я благодарна Бродскому за все то, что он нам подарил. Но хорошо бы определить и место его современников и поэтов помоложе. Всякий триумф всегда в какой-то мере есть форма тирании. Я помню, как Иосиф позвонил мне из Лондона в день известия о Нобелевской премии и спросил каким-то жалобным голосом: "Пожалуйста, скажи, что ты рада". Я ответила: "Конечно, я рада. Вы большой молодец". Но мне показалось очень странным, почему он сомневался, что я рада, почему у него был такой жалобный тон.

Был ли Бродский в Риме в ноябре 1995 года по делам Русской Академии? Принимаете ли вы какое-либо участи в работе Фонда имени Бродского?

Я читала в газетах, что Бродский был в то время в Риме и что он намерен создать Российскую Академию. Я не член Фонда имени Бродского, но я работала с поэтами, которые получили стипендии этого Фонда. Я представляла Тимура Кибирова в первый раз в Римском университете и переводила его. Переводила и других стипендиатов Фонда: Строчкова, Стратановского, Елену Шварц, Айзенберга. Мои переводы опубликованы в разных итальянских литературных журналах. Я думаю, что Иосифу было бы приятно об этом узнать. Он сам, мой агитатор, всегда меня учил, что поэзию надо распространять, и мне чрезвычайно приятно осознавать, что все эти поэты говорят по-итальянски моим голосом. Я переводила и других поэтов, приглашала их на международные фестивали и сейчас планирую составить антологию русской поэзии на итальянском языке. Поэты, со своей стороны, мне благодарны и всегда помогают, когда я их прошу об этом. Зимой этого года я составила антологию современных русских рассказов, и поэты мне помогали советами, кого включить и где найти интересный материал.

Когда вы читаете (если читаете) или просматриваете многочисленные исследования о творчестве Бродского в России и на Западе, какое у вас впечатление? Что идет активное усвоение его наследства? Что канонизация Бродского состоялась? Что бродсковедение — "бурно развивающаяся отрасль филологической индустрии"[122]?

У нас есть хорошая приятельница в Нью-Йорке, Ли Маршалл, которая бывает в Италии. Она привозит мне новые книги уже не самого Иосифа, а о нем. Мне очень любопытно, естественно, за этим следить. Но я знаю далеко не все, что опубликовано о нем в Америке и в России. Я думаю, что канонизация Бродского только отчасти состоялась, но подозреваю, что риск филологической индустрии есть. Для полной канонизации Бродского хорошо бы заниматься и другими поэтами, жившими до Бродского и живущими после него.

Многие писали и пишут стихи о Бродском или посвящают ему стихи. Бродский превращается в клише в стихах его современников. Самое впечатляющее стихотворение я нашла в новой книге Александра Кушнера. Но я не читаю других в поисках какой-либо их зависимости от Бродского. Они сами по себе интересны. В конце концов, сам Бродский настаивал на теории следующего шага.

Не я эта одинокая девушка

(ей велик ее траур).

Не я эта вдова

(настоящее, забытое в прошлом).

Не мои линзы, темные туфли, запястья,

уши без серег.

Не я заправляла эту землю — как одеяло,

взбивала — как подушку.

Не меня окружили стеной

высокие кипарисы.

Не я. Это она впереди кортежа,

наследница горя.

Это она в молитве преклоняет колени.

Это она плачет. Утешьте ее.

Следуют другие.

Улыбка луны из-под спущенной занавески волос.

Ты качаешься в их глазах

лукавым эмалевым медальоном. Они владели тобой,

не владея. Ты у них был и не был.

Они были, как города, где задерживаются на день-другой.

Ты не отнимал у них жизни,

разве что немного смерти у них отнял.

Теперь я смотрю на тебя без ненависти, без страсти,

без страха, без надежды.

Вижу тебя, каким ты был, ничего не прикрывая.

Вижу тебя, каким тебя уже нет.

Вижу расколдованным взглядом,

как вскапывают землю и как она

возвращается на место, порыжев.

Как тут плакать о тебе,

если ты был облаком, паром?

Появлялся, исчезал,

делалось темнее, светлее,

занавешивал собой солнце.

Всегда на бегу, как и твоя смерть.

Твоя тень ускользала — и я плакала.

Но, выйдя из благородного возраста самотерзаний,

можно ли плакать об облаке?

Земля суха, как ресницы.

Ты был облаком, но дождь не шел.

Вот хоронят любовь. Из чего она сделана? Из слов.

Ничего не понимая, как любая невеста,

белая, легкая, ты шла,

не оставляя следов, сметаемых шлейфом.

Поднимаясь по ступеням церкви,

ты шагала по нашему общему

женскому телу.

Твое ровное восхождение — это были мы.

Чтобы не оборачиваться,