Как развивалась ваша дружба с Иосифом? Были ли в ней спады и подъемы или вы всегда любили и понимали друг друга?

Нет, наша дружба была очень бурной, потому что, во- первых, я, как и многие другие женщины, привязалась к нему всем сердцем. Понятно, что к концу наших отношений мне было особенно тяжело, как это всегда бывает. Кроме того, в его характере было что-то, что мне очень не нравилось. Мне не нравилось то, как зло и презрительно он порой относился к людям. Он мог быть очень жесток, особенно по отношению к молодым. Помню, как однажды мы буквально поссорились. Я была у него в гостях, на Мортон-стрит, еще до Марии. Среди гостей была одна молодая женщина, лет двадцати пяти. Была весна или лето, и мы сидели в саду. Иосиф обратился к этой молодой женщине и спросил: "Так чем вы занимаетесь?" Она ответила: "Ну я писатель". Тогда Иосиф взорвался: "А кто вам сказал, что у вас есть к этому способности?" Это было очень жестоко, ведь он практически ничего не знал об этой молодой особе. Она заплакала. Если бы кто-нибудь рассказал что-нибудь подобное ему самому, он бы ответил: "Бог". А эта женщина не могла ничего ответить, она просто чувствовала себя так, словно ее избили, избил этот человек. Когда все ушли, мы поссорились. Я спросила у него, как он мог так обойтись с этой несчастной женщиной. Он, который вот-вот получит Нобелевскую премию, упивается, мучая сущее дитя! Я хотела сказать: ты, ты, такой большой, ты должен быть добрее. Конечно, в этой ссоре я играла традиционную женскую роль: уговаривала большого, грубого мужчину быть подобрее. Он и был таким взрослым, грубым малым. Это одна сторона его характера. Никто, не исключая самого Иосифа, не взялся бы утверждать, что у него хороший характер. Порой он и сам любил говорить, что у него плохой характер. Разумеется, я не первая, кто вам об этом рассказывает. А если у тебя плохой характер, то, по-видимому, время от времени его нужно показывать, демонстрировать, подтверждать.

Рассказывал ли он вам о тех тяготах, что выпали на его долю, когда он отбывал ссылку в деревне Норенская — колхозе на Севере?

У Иосифа хватало такта и изящества утверждать, что он не особенно страдал в эти полтора года ссылки и, так сказать, внутренней эмиграции. Как известно, он написал там несколько прекрасных стихотворении.

Вы один раз вместе ездили в Венецию?

Мы ездили туда вместе несколько раз.

Иосиф описал вашу встречу с Ольгой Радж (7:32–34). Не могли бы вы рассказать об этой встрече сами?

Я могу рассказать то, о чем Иосиф, разумеется, умолчал. Мы приехали с Иосифом в Венецию и остановились в отеле "Лондра". Это было зимой, незадолго до Рождества. Однажды я отправилась погулять одна на площадь Сан-Марко; был туман, площадь была пустынна, и я все бродила по ней и бродила. Венеция зимой восхитительна; почти полностью черно-белая. И вдруг я увидела маленькую, тоненькую, хрупкую женщину — она пересекала площадь мне навстречу. Кроме нас, там не было практически ни души. Она подошла ко мне и спросила: "Вы — Сюзан Зонтаг?" Я ответила: "Да". Тогда она сказала: "Я — Ольга Радж". Я могла только вымолвить: "О, о!" Думаю, она понимала, какой эффект произведет на меня наша встреча. Из моей головы тут же улетучилось все дурное, и, вместо того чтобы подумать: "Это и есть та ужасная женщина!" — я произнесла: "Просто не могу поверить! Как чудесно, что я вас встретила!" Она сказала: "Может, вы зайдете ко мне, я хочу вам кое-что показать". Я ответила: "Конечно!" — и помчалась в отель. Там я рассказала о случившемся Иосифу, и мы отправились к ней вместе. Она изумительно держалась и все повторяла: "Эзра не был антисемитом. Как мог он быть антисемитом, если у него самого еврейское имя?" Еще она сказала: "Этот молодой Аллен Гинзберг навестил его в больнице Св. Елизаветы, и Эзра принял его. Так какой же он после этого антисемит?"

Случалось ли Бродскому чувствовать себя в Америке изгнанником?

Он прекрасно написал об этом в эссе "Состояние, которое мы называем изгнанием" (6:27–37). Это его самые серьезные и значительные размышления на этот счет. Мне кажется, он упивался своим положением изгнанника. Иосиф ведь был в высшей степени честолюбив и воспринимал изгнание как возможность занять еще больше места, привлечь к себе внимание. Огромным преимуществом, на мой взгляд, было именно то, что он оказался вне своей языковой и литературной среды; он мог повторить слова Томаса Манна, который, будучи в 1940-х годах в эмиграции в Южной Калифорнии, сказал: "Где я, там и немецкая литература". То же мог сказать и Иосиф: "Где я, там русская поэзия". Он чувствовал, что никоим образом не утратил положения, которое считал по праву принадлежащим ему — положения великого русского поэта. Зато у него была возможность воцариться на практически нетронутой территории, среди людей, читателей и поэтов, которыми он одновременно восхищался, наслаждаясь их обществом, и над которыми чувствовал нечто вроде превосходства. Он чувствовал себя настолько выше их, что позволял себе, опять же этим наслаждаясь, льстить американцам, льстить их стране, крича на всех углах о том, какая замечательная страна — Соединенные Штаты.

Сомневаюсь, чтобы он думал так на самом деле. Меня всегда поражало, как он любил производить впечатление, как упивался тем, что знает больше своих собеседников, что его ценности и жизненные принципы неизмеримо выше, чем у других.

Думаю, нас связывало — помимо эмоциональной привязанности — именно то, что, как он сказал мне чуть ли не в самом начале, я была единственной американкой из всех, кого он встречал, кто руководствовался бы теми же высокими жизненными принципами, что и он. Поэтому я вовсе не типичная американка. Я, так сказать, европеизированная американка, причем по собственной воле.

Вас обоих можно назвать безудержными эстетами и одержимыми моралистами. Говоря о высоких принципах, вы имеете в виду эстетические и нравственные стандарты?

Нравственные стандарты. У меня они, если говорить в общем, выше, чем у Иосифа, но дело не в этом. Я имела в виду нравственные стандарты в отношении к литературе, понимание того, что писательство — высокое призвание. Иосиф, бывало, подсмеивался надо мной, обижал меня, льстил мне — все вместе взятое, — говоря: "Сюзан, твои стандарты слишком высоки для меня; я — шлюха, а ты — нет. Я проститутка. Я угождаю людям, которых не уважаю, а ты нет". Он действительно говорил подобные вещи. Думаю, у меня тоже бывали моменты, когда приходилось идти на компромисс. Он прямо говорил мне или заставлял верить, что я единственный человек, с кем он по-настоящему общался в свои первые годы в Америке. Мы часто и подолгу беседовали, потому что я — добровольно европеизированная американка.

Уверена: Иосиф воспринимал изгнание как потрясающую возможность стать поэтом с мировым, не только русским, именем. Но, разумеется, прежде всего он был русским поэтом. Однако перемена империи, как он выражался оказалась к месту. Помню, как в году 1976—77-м он, смеясь, говорил: "Иногда мне так странно, что я могу писать все, что вздумается, и это будет напечатано. Мне как будто чего-то не хватает!" Думаю, он упивался Америкой, чувствовал свое превосходство над Америкой.

Кто еще принимал участие в карьере Бродского в США? Я знаю, что ему помогали многие, но кто именно?

Его издатель. Главным же образом сам Иосиф. Он был необычайно продуктивен и уверен в себе. Как я уже однажды говорила, он ворвался к нам как снаряд, пущенный другой империей, вооруженный не только собственным гением, но высоким, взыскательным чувством превосходства поэта над другими людьми, свойственным русской литературе.

Именно это помогло ему стать членом высшей поэтической лиги, куда входили такие поэты, как Шеймас Хини, Дерек Уолкотт, Лес Маррей, или были и другие факторы?