Не знаю, я москвич, в Ленинграде всего два раза в жизни был. У него питерского снобизма по отношению к Москве, по-моему, не было.
"Экзистенциальный" — все еще мощное слово, из философии, созданной (по большей части) несостоявшимися поэтами. Так что с "холодом" это высказывание вдвойне поэтическое, рационально толковать его для меня затруднительно, так что "пониманием" это трудно назвать и тем более трудно сказать, кто из современников относился к советской реальности так же. А выставили, не раздевая, народ ибо в Нигерии на экзистенциальную жару, народ Камбоджи, народ Руанды, афганский народ и многие другие.
"Противостоять", очевидно, приходилось режиму, который не позволял ему занять подобающее место в обществе и в конце концов вытолкнул совсем. Но стойкость — не только в противостоянии, а в терпении вообще; терпеть же он вынужден был и чисто личные неприятности разного рода, начиная с физических и кончая разлукой с родителями, страной, друзьями и т. д.
Христианин, наверное, в понимании личной ответственности за содеянное. В этом смысле, ему, по-видимому был ближе кальвинизм. Во-вторых, вся европейская эстетика, о так или иначе пронизана христианским, а вернее, библейским сознанием. Естественно, и его — тоже.
А мне это непонятно. Он все время восхищался формулой Цветаевой: "На твой безумный мир / Ответ один — отказ". На самом деле он не так от многого отказался. От стихов своих он не отказался, от еды — не отказался, от курева — не отказался, от выпивки — не отказался. Я думаю, что идея такая: ты можешь от многого отказаться, но это не значит, что ты отказываешься, но что ты готов. Я думаю, что это важно.
Лет двадцать назад я узнал, что его много читают молодые. Был год 1984-й, еще вполне советская власть, он еще ходил в рукописных страничках. И молодые люди его знали лучше, чем взрослые, и взрослые гораздо хуже приняли его. Молодое поколение понимало, что он не только хорошие стихи писал, он какой-то образец поведения дал. Его желание — несколько отстраниться и абстрагироваться их вполне устраивало. Поэты предыдущего поколения были очень злободневные, а Бродский все политическое выводил в широкий исторический план. Как сейчас принимают, я не знаю. Я думаю, что многие молятся на него, а кое-кто, наверное, недолюбливает или не понимает. Я думаю, что он очень важный человек для всех.
Конечно. Он сам попросил дать его письма Сумеркину для печати. Это последнее уже не успело попасть в почти готовую книгу "Портфель".
8-е декабря 1995 г. В. П. Голышеву
Старик, пишу тебе по-новой.
Жизнь — как лицо у Ивановой
или Петровой: не мурло,
но и не Мэрилин Монро.
Пришла зима. Застала лето.
У завтра началось вчера.
Теперь везде твердят,
что это — ионосферная дыра.
Ах, говоря про наши церкви
или мартеновскую печь,
не мудрено, что нежной целки
и в облаках не уберечь.
Погода, в общем, дрянь. Здоровье,
умей себя оно само
графически изобразить, коровье
изобразило бы дерьмо.
Видать простых конфигураций
и красок возраст подвалил,
крича ценителю: "Помацай!"
Судьбе, видать, не до белил.
Но это, старичок, в порядке
вещей. За скверной полосой
идет приличная, и в прятки
играешь кое-как с Косой.
Живу на Бруклинских высотах.
Заслуживают двух-трех фраз.
Застроены в девятисотых
и, в общем, не терзают глаз.
Выходишь из дому и видишь
известный мост невдалеке.
Манхаттан — подлинный град Китеж —
с утра купается в реке.
Вид, извини за просторечье,
на город как в Замоскворечье
от Балчуга. Но без мощей
и без рубиновых вещей.
Вдобавок — близость океана
ноздрею ловишь за углом.
Я рад, что этим дышит Анна,
дивясь Чувихе с Помелом.
Я рад, что ей стихии водной
знакомо с детства полотно.
Я рад, что, может быть, свободной
ей жить на свете суждено.
Такие чувства — плод досуга.
Однако данный материк
тут ни при чем: они — заслуга
четырехстопника, старик.
Плюс — пятилетки жизни в браке.
Представить это тяжело.
Хотя до склоки или драки
покамест дело не дошло.
Не знаю: дело во Всевышнем
или — физический закон,
но разницы лет в двадцать с лишним
для хамства — крупный Рубикон.
И, так как в Цезари не метим,
мы чем-то заняты все дни.
Мария — Нюшкой, я — вот этим
или вот этому сродни.
Там — бусурманское наречье,
а тут — кириллицей грешу.
То переводами увечье
двум феням сразу наношу.
То — в корректуре, то — в наборе,
то — в гранках. Этого опричь
сейчас приволокли "О горе
и разуме" сырой кирпич.
Я сочиняю из-за денег
и чтоб мгновение продлить,
и потому что, шизофреник,
привык все пополам делить.
Два языка, две пиш. машинки,
живу в двух штатах; наконец,
две тачки (но одна — в починке).
Старик, я все-таки Близнец,
и вижу я, объятый думой
о сочинениях своих,
их не собранием, но суммой
неконвертируемой их.
Что хуже автора в надире
чувств о себе? Он говорлив
и вроде зеркала в сортире,
в которое глядят, отлив.
Причина, старичок, в размере
стишка: он зеркалу под стать.
Взгляну в окно. По крайней мере,
в окне себя не увидать.
Везде большие перемены
или — инерция с большой "И".
Где гуляли джентльмены,
все сильно заросло паршой
законов. В местном кислороде
немыслимо послать на "X",
и человечество в природе
распространилось вроде мха.
Людей теперь везде избыток.
Их больше, чем у Бога дней.
В лицо запоминать, убитых
оплакивать — теперь трудней.
Поэтому пирог бюджета
сопротивляется ножу.
Ах, имитируя поэта
(какого не скажу), скажу:
"Жизнь продолжается при Билле
как при любом другом дебиле".
Что — шизофреника в виду
имея — так переведу:
"Жизнь продолжается при Боре
как при любом другом приборе".
А правильно ли я сказал,
решит Георгиевский зал.
Распалась крупная держава.
Остались просто города
и села. Слева или справа —
лишь долгота да широта.
Что, может, к лучшему. От части
рассудку менее вреда
нежли от целого, из пасти
которого бежать — куда?
И, скажем, вечером в Батуме,
не говоря — в Караганде,
переставляя буквы в ДУМЕ,
приятно получать МУДЕ.
Так получается в Нью-Йорке,
где, расстегнув воротничок,
и сам я что-то не в восторге
от этой шутки, старичок.
Вообще — завязываю. Штатник
давно бы завязал. Боюсь,
во мне засел Первопечатник;
но я с ним иногда борюсь.
Я взялся за перо не с целью
развлечься и тебя развлечь
заокеанской похабелью,
но чтобы — наконец-то речь
про дело! — сговорить к поездке:
не чтоб свободы благодать
вкусить на небольшом отрезке,
но чтобы Нюшку повидать.
Старик, порадуешься — или
смутишься: выглядит почти
как то, что мы в душе носили,
но не встречали во плоти.
Жаль, не придумано машинки,
чтоб, околачиваясь тут,
пельмени хавать на Тишинке.
Авось еще изобретут.
Вот, что сказать хотел: но с толку
был сбит движением строки.
Власть — государю, чащу — волку,
а мне подай обиняки.
Но что сравнится с черным ходом,
Когда в парадном — мусора?
Целуй старуху. С Новым годом
и с Рождеством тебя! Ура!
P. S.
А вот вопрос из-за кулисы
для хитроумной Василисы:
"Что происходит без усилий?"
Движенье времени, Василий.
