Где вы видите истоки его манеры чтения?
Не знаю, я почти никогда не слышал, как поэты читают. Никогда не ходил в Политехнический музей. Один раз я слышал, как Мартынов читал, и Слуцкого слышал. Истоков никаких не знаю. Мне кажется, что его чтение очень правильно, что оно таким и должно быть. Он очень не любил, как актеры читают, потому что там какие-то нажимы есть, там дробится музыка; они как бы вытаскивают смысл, а на самом деле я не знаю, где больше смысла — в размере, в его анжабеманах или в том, что говорится.
Бродский восхищался вашими переводами Фолкнера, повторяя, что вы обновили русский язык[61]. Вы согласны с такой высокой оценкой вашей работы!
Не хотелось бы спорить с великим человеком. Я лично никогда об этом не думал. Если кто и обновлял, то Фолкнер и прежде всего сознанием, естественно, неотторжимым от языка.
Как соотносится ваша практика перевода с вашей теорией?
У меня нет никакой теории. Только одно соображение: то, что происходит в книге — движения, звуки, запахи, диалог, топография, переживания, — должно происходить с тобой и укладываться приблизительно в такие же фразы, желательно не более длинные и ритмически организованные подобным образом. Это возможно потому, что происходящее в книге на самом деле происходит в сознании. И почему бы при наличии некоторого резонанса тому же не произойти в другом? Но это относится к прозе, насчет поэзии — не знаю.
Вы сказали, что перевод — "сомнительное дело". Что побуждает вас к этой трудной, муравьиной, плохо оплачиваемой работе?
Не знаю, может быть потому, что я другой не хочу работы. Я вообще-то инженер по образованию, физик, но на самом деле мне нравится перевод. Это серьезный вопрос. Ты имеешь дело с лучшими писателями, точнее, имел до девяностых годов, сейчас похуже стало. Если ты сам не пишешь, то по крайней мере хорошо читаешь.
Бродский посвятил вам одно из лучших своих стихотворений "1972 год". Оно написано в декабре, когда Бродский был уже вне России. Как и когда вы узнали об этом посвящении?
Он время от времени присылал мне стихи, в том числе и это. Я считаю, что я ни при чем здесь, а стихотворение очень хорошее. Я читал его вне зависимости от себя и считал, что оно несколько преждевременное: ему было всего тридцать два года, какое там старение?
Преждевременное? Но посмотрите, как рано Пушкин запел о старости: "Уже я стар" (1815), "Услышу старости угрозы" (1816). У Бродского масса параллелей с Пушкиным. Он и Нобелевскую премию себе предсказал еще в 1968 году[62].
Мы один раз сидели у Сергеева втроем, всех ругали, смеялись, а потом Бродский говорит: "Вот быть бы поэтом- президентом!" Мы долго хохотали и он сам дольше всех, понимая, что это невозможно. Это сейчас его биография строится как восхождение на Олимп. Я его видел в плохом виде и перед ссылкой и после ссылки. И кроме того, что он знал, что он обязан правильные писать стихи, никакой идеи Нобелевской премии не было.
Правильные в смысле поэтического языка?
Правильные в смысле того, что он думает. Конечно, он мог бы с этой страной замечательно примириться, но он свой долг поэтический знал, поэтому ничего и не опубликовал при советской власти, два-три стишка.
По-моему, больше: три — в журнале "Костер" ("Баллада о маленьком буксире", Стихи: "Кто открыл Америку" — 1962, № 11, и "Январь" — 1966, № 1), два — в "Молодом Ленинграде 1966" ("Обоз" и "Я обнял эти плечи и взглянул…") и два в "Дне поэзии 1967" (На смерть Т. С. Элиота" и "В деревне Бог живет не по углам…").
Я знаю одну публикацию в Эстонии и в "Дне поэзии".
Да, в Тарту, "Подсвечник" в университетской газете — 26 декабря 1969 года, и еще одно — "Тракторы просыпаются с петухами…" в Коношенской районной газете "Призыв" — 14 августа 1965). Итого девять.
В принципе ему один наш большой поэт устраивал публикацию не то в "Юности", не то в "Новом мире". Я не хочу называть его имя.
Имя это всем известно.
Бродский послал его на три буквы, когда тот попросил его одну строфу выкинуть. Тот же Сергеев говорил, что прозу можно писать о чем-то умалчивая, а стихи так писать нельзя, стихи можно писать, полностью отдавшись им. Так был устроен Бродский. Даровитых людей много было, но выделился Бродский, потому что внутренний голос не позволял ему что- то делать. Этот внутренний голос не у всех так развит и почти ни у кого так не развит, как он был развит у Бродского.
Вы думаете, что Бродский знал себе цену?
Да. Но не всегда. Я помню, о "Песне невинности, она же — опыта", я сказал: "Замечательный стишок", а он: "Ну да, без мыла в жопу лезет".
А иногда говорил: "Ничего стишок" или "довольно замечательный".
А как вы относитесь к его запрету включать юношеские стихи в собрание сочинений?
Я думаю, что он лучше в этом понимает. Вначале он все-таки очень романтический человек был такой и довольно темный. Он не вырос в среде, в которой с пяти лет уже знают все на свете. Может быть, скорее какая-то наивность мешала, чем техническая неоснащенность стиха.
Вы наблюдали его процесс самообразования? Читал ли он книги из вашей библиотеки, когда он жил у вас? Или он многое хватал из воздуха?
Наверное, что-то читал, но как-то нам не этого было. Такая интенсивная жизнь в Москве происходила, что он не читал. А вот насчет "хватал из воздуха" вы правильно сказали. Это вообще отличие больших людей, то, что другие долго и подробно изучают, они ловят из воздуха. У него на этот счет большой дар был: мог почуять что-то важное даже по чужим оговоркам. И конечно, понимание того, что существенно, а что нет. Не зря он стал очень образованным человеком при том, что не получил систематического образования. Когда я был в Америке, Бродский показал мне список книг, которые должны прочесть его студенты. Там было триста названий, начиная с "Гильгамеша" и кончая Джойсом. Я ужаснулся: "Это же нельзя прочесть!" Он только пожал плечами: "Все равно, пускай читают".
Вы составили один из первых прозаических сборников Бродского на русском языке, "Набережная неисцелимых" (1992). Каким принципом вы руководствовались? Где и кто добывал оригиналы? Почему нет ссылок на первые публикации? Почему сборник назван по эссе о Венеции, а фотографии Бродского нью-йоркские?
Никакого принципа не было. Хотелось напечатать его эссе, русские и переведенные, какие имелись в наличии. Дело в том, что его никто не хотел переводить. В основном переводили молодые люди, Дашевский, Чекалов. А взрослые, которым я предлагал, они боялись, потому что под надзором человека, знающего русский язык, переводить очень трудно. Они справедливо боялись, потому что Бродский большинством тех переводов был недоволен, пока его Касаткина не стала переводить. Когда затевалась эта книжка (году в 1987-м), регулярного сообщения еще не было. Настолько, что "Бегство из Византии" собирались переводить; к счастью, вовремя узнали, что написано оно по-русски. В одной редакции тянули, пока она сама не развалилась. Бродский не приветствовал этого плана, говорил, что писал не для наших. Я возражал: интересно, что ты пишешь не для наших. Мне казалось, что у него очень производительные мозги для пишущего человека, что большая редкость. Обычно у человека две-три мысли свои, остальные он прочел или услышал. Никто рукописей не добывал. Корнелия Бесси привезла "Less Than One" в Москву, а к кому-то попалась еще "Набережная…". Важно было с чего- то начать. "Набережная неисцелимых" — просто название, нельзя было назвать "Меньше единицы", потому что состав не совпадал с английской книгой. Почему и какая картинка — лучше ответил бы главный художник издательства "Слово", В. В. Медведев, но он умер. На обложке, впрочем, тоже Венеция, а не Мортон-стрит.
