Что вам известно о встрече Бродского с Горбачевым, когда тот навестил его в Библиотеке Конгресса?

То же, что он рассказывает в интервью Адаму Михнику, которое вошло в составленную вами книгу. Кроме того, он говорил, что встреча была мимолетной. Их представили друг другу. Горбачев сказал: "Иосиф, за что вы меня ненавидите?" Иосиф: "Помилуйте, Михаил Сергеевич, с чего вы взяли?" Горбачев: "Ну, значит, меня неправильно информировали". Вот и все. Потом Иосиф добавил, что Горбачев сам этого не понимает, но впечатление такое, что с ним в комнату входит История. Что-то в этом роде. Что-то такое Иосифа взволновало.

Говорили ли вы с Иосифом о политике? Как он относился к переменам в России?

О политике говорили всегда и немало — о советской, американской, всякой другой. Дружно прерывали телефонный разговор, когда начинался "Час новостей" Макнила и Лepepa на телевидении. Потом он звонил или я звонил, и продолжали разговаривать. Его "Демократия!" оказалась до- вольно-таки верным предсказанием того, что происходит в России сейчас, но вообще "Подражание Горацию" точнее отражает его отношение к событиям начала девяностых годов. Это все его волновало, и ему хотелось надеяться. Страшно радовался переименованию Ленинграда в Петербург. Радовался разгону парламента в 93 году. Прислал мне по этому поводу открытку из Пизы с двустишием: "Мы дожили — мы наблюдаем шашни / броневика и телебашни". Под конец мы вместе осуждали то, что Москва стала творить в Чечне. Он даже повторил потом в интервью то, что я ему сказал: "Просто-напросто нехорошо, когда большой бьет маленького".

Российская империя пала, но имперская ментальность будет жить еще долго, судя по моему наблюдению за англичанами. В какой степени универсальна его метафора империи?

У Иосифа, как это ни странно, немало ницшеанских идей. Его империя сильно смахивает на ницшеанские "вечные возвращения", дурную бесконечность истории.

Говоря об империи, что вы знаете об отказе Бродского от поездки в Японию после того, как он принял приглашение самого императора?

Ни от Иосифа, ни от японского императора никогда об этом не слыхал.

В характере Иосифа, считает Андрей Сергеев, был дидактизм. Чему он вас поучал?

Да, он был не прочь поучить. Найман, с его памятливостью на недостатки друзей, смешно описывает где-то, как Иосиф объясняет компании докторов природу желудочных заболеваний. В последний раз он меня учил, что сказать автомеханику (я пожаловался на то, что в моей машине мотор глохнет). Сначала, выслушав симптомы поведения машины, он уверенно сказал: "Это карбюратор". Потом назвал еще несколько деталей. Я уже отъезжал, а он, раздухарившись, кричал вдогонку: "Карданный вал, так и скажи!"

Бродский всюду чувствовал себя одновременно иностранцем и как дома — ив России, и в Америке, и в Европе. Где нам искать объяснение этому странному феномену: в характере, в еврейских генах, в таланте?

По-моему, это возрождение типа русского интеллигента — космополита вроде Версилова у Достоевского. Все мы, когда впервые оказываемся в Риме или в Париже, испытываем радость узнавания, как будто вернулись после долгой отлучки.

Другая, не русская и не еврейская, черта характера Бродского — нежелание жаловаться, стоическое принятие любой ситуации.

Да, он так себя воспитал; дисциплинировал, но я не думаю, что это этническое. Я знал и русских, и евреев, и всяких других с таким же характером.

Является ли для вас Бродский еще и великим подвижником, или только великим поэтом?

Насчет подвижничества не знаю. Эпитет "великий" слишком затерт, чтобы иметь смысл. Что для меня несомненно, это то, что Иосиф по природе своей был человеком необычным. Как я уже сказал, таким уж он уродился — с повышенной интенсивностью чувств, скоростью мысли.

Что вас до сих пор больше всего озадачивает в Бродском?

Вот это и озадачивает. Поэтому литературоведы, вроде меня, и не должны никогда претендовать на полноту интерпретации такого феномена, как Бродский или любой другой природный гений. У нас просто-напросто нет и не может быть сравнимого собственного опыта, чтобы вполне понять ход мысли и чувства гения. Даже Лотман или Гаспаров, когда имеют дело, скажем, с Пушкиным или Мандельштамом, это меньшее, пытающееся осознать большее.

К 1978 году, когда Бродский уже создал цикл "Часть речи" и написал такой шедевр, как "Колыбельная Трескового мыса", он считал, что "Горбунов и Горчаков" — одна из его самых серьезных вещей, которую он сделал за свою жизнь. Как вы объясняете такую иерархию оценок?

— Не знаю (см. ответ на предыдущий вопрос). "Горбунов и Горчаков" действительно удивляет и интеллектуальной насыщенностью, и порою виртуозным стихом, и архитектурой целого. Предполагаю, что Иосиф высоко ценил эту поэму, в первую очередь, как раз из-за последнего качества. У него нет другой вещи, где бы он так справился со сложной, но безупречно симметричной постройкой. А он ведь очень любил неоклассическую архитектуру. Ну и, конечно, в "Горбунова и Горчакова" был вложен самый страшный из его жизненных опытов.

Бродский сожалел, что он не написал свою "Божественную комедию", своих "Метаморфоз". Но ведь он пишет историю своей жизни как эпическое полотно, пусть даже фрагментарно, и не только в плане ранних поэм, но и в плане экспансии времени и пространства. А как вы видите это полотно?

знаю, в каком смысле вы употребили слово "полотно", но мне бы хотелось за это полотно ухватиться и переосмыслить: ткань. Как известно, слово "текст" однокоренное со словом "текстиль", оба от латинского глагола "texere" "ткать". Все мы в каком-то смысле ткем текст нашей жизни, но Бродский в больших и мелких стихах, в прозе, в письмах, шутках, поступках всегда словно бы видел все нити и следил за их переплетениями, никогда не упуская из виду и общий дизайн своей гигантской шпалеры. Он оставил нам свою ткань неоконченной. "И, наколовшись об шитье с невынутой иголкой…"

Бродский сумел повернуть русский стих в новое направление. Как бы вы его определили?

— Я не разделяю распространенного мнения о том, что большие поэты что-то "вносят" в русский стих, куда-то его "поворачивают". Все, что вносится и поворачивается в поэзии, происходит только в индивидуальном порядке. Повторять эти достижения — удел эпигонов. Был гениальный Маяковский, а потом какой-нибудь бездарный М. Луконин или Р. Рождественский писали "лесенкой". То же с многочисленными подражателями обэриутов, Мандельштама, Есенина, Бродского. Свое надо иметь.

Вы составляете комментарии к двухтомнику Бродского, который выйдет в "Новой библиотеке поэта". Кроме удовольствия ежедневного общения с Бродским, какие трудности вы испытываете?

Никаких. Одно удовольствие. Поэтому и тяну это уже семь лет.

Ваше стихотворение Бродскому!

Возьмите любое.