Точно. Он и сам говорил: "Я сменил империю". Вы упомянули Солженицына. Это естественно, вы ведь написали прекрасную биографию Солженицына, которую мы в Англии используем в качестве университетского учебника. Вы, должно быть, чувствуете, что хорошо знаете этого человека. Почему, как вам кажется, Солженицын не способен понять поэзию Бродского?
Солженицын — это особый случай. Он порожден абсолютно иной эстетической традицией. Солженицын — постреволюционер, а Бродский — постпостреволюционер, если угодно. Солженицын — дитя 1920—1930-х годов, он вырос на социалистическом реализме. Не следует также забывать, что он долгое время был коммунистом. Меня лично это абсолютно не беспокоит. Солженицын в этом отношении интереснее Бродского — его детство пришлось на раннюю стадию коммунизма: вначале он воспринимал коммунизм идеалистически, затем проник его насквозь и вышел, так сказать, с обратной стороны. Бродский, принадлежавший к более молодому поколению, никогда так близко к коммунизму не приближался. Эстетика же Солженицына вобрала в себя и социалистический реализм. Я так и не смог определить, апокриф это или подлинное высказывание (оно приводится в моей книге) Ахматовой, которая, прочитав "Один день Ивана Денисовича", сказала: "О, соцреализм нашел своего гения!" Что это значит? А значит это то, что Солженицын воспользовался методом соцреализма, методом реалистической прозы, если угодно, — воспользовался и подорвал его изнутри. "Один день Ивана Денисовича" — это истинная поэзия. Поэзия присутствует, как мне кажется, и в "В круге первом".
К вашему списку следует добавить "Матренин двор".
Конечно, и другие рассказы. Да и "Архипелаг Гулаг" — пусть даже совсем в ином ключе. То, как Солженицын оперирует языковым материалом, очень интересно. Он превращает аббревиатуру "ГУЛАГ" в имя собственное, а теперь в английских словарях оно пишется с маленькой буквы. Это напоминает изобретение слова "холокост". Так что Солженицын — поэт, поэт своеобычный, ни на кого непохожий. Поэт от природы. Он прорывался сквозь социалистический реализм, но так и не смог полностью освободиться от цепей. Прорывался почти что бессознательно, стараясь достичь чего-то настолько возвышенного, чего никто до него достичь не мог. Этически, как мне кажется, Солженицын близок Бродскому, но эстетически это два разноименных полюса. Думаю, что именно это мешает Солженицыну увидеть в поэзии Бродского хоть какую-то ценность.
Не следует также забывать, к чему именно апеллирует Солженицын. Думаю, он реализовал свои мыслительные способности, эстетическое чувство, писательский талант. Хотя после 1973—74 годов он стал другим. И слова о Бродском написаны этим новым Солженицыным. Солженицыным, который так и не смог понять, что высшее проявление политической активности — игнорирование политики.
Именно этого советская власть и не могла вынести. Она знала, как реагировать на людей, которые выступали против нее, но не знала, что делать с теми, кому на нее было наплевать (как, например, Бродскому).
Да. Солженицын понимал психологию власти. А вот Бродский, возможно, не очень — он жил как бы в другой плоскости.
Или предпочитал не обращать на эти вещи внимание. Однажды он сказал: "Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество "Память " или отдел пропаганды ЦК КПСС. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота?"[201] Солженицын бы никогда не сказал ничего подобного. Он также считал, что нет ни малейшего основания говорить о христианских взглядах Бродского ("осветление катарсиса так и не найдено, поэт и не пытается передать нам его"), обвинял его в отсутствии интереса к политике ("он [Бродский] не высказал ни одного весомого политического суждения"), в невнимании к еврейской тематике, в нелюбви к России[202]. Для Бродского, как вы помните, политика представляла низший уровень духовной деятельности; для него задача писателя в том, чтобы хорошо писать, тем самым задавая читателю истинный масштаб ценностей. Он в свою очередь упрекал Солженицына в нежелании прислушаться к тому, что подсказывает интуиция, в нежелании признать, что человечество "безнадежно".
Сколько материала будет у будущих исследователей, которые обратятся к двум важнейшим писателям-современникам, Бродскому и Солженицыну, как представителям двух разных полюсов русской культуры! Не могу все же удержаться и не спросить: почему, в отличие от Солженицына, Бродский так и не вернулся?
Всего лишь предположение: глубочайшее оскорбление, которое Бродский мог нанести режиму, — полностью пренебречь им. Поэтому он и поступил отличным от Солженицына образом. И все-таки, неужели в глубине души Бродский действительно был так оскорблен, обижен, так глубоко ранен, что всю жизнь не мог этого простить?
Это выглядело бы вполне правдоподобно, если бы Бродский так не восхищался способностью прощать, которая была у Ахматовой: она простила систему за расстрел Гумилева, за арест сына и Лунина. Бродский говорил, что Ахматова преподала ему урок не столько поэзии, сколько великодушия.
Он усвоил урок?
Хороший вопрос! Если так, то, должно быть, это далось ему нелегко — он ведь был очень гордым человеком. Вы встречались с Иосифом в Америке?
Да. Я присутствовал на нескольких его поэтических вечерах. Кроме того, мы оба входили в так называемый Институт человека при Нью-Йоркском университете. В 1981 году был организован круглый стол на тему "неанглоязычная литература"[203], в котором участвовал и Бродский. Собралась группа очень влиятельных интеллектуалов, блестящих мыслителей. Среди них была и Сюзан Зонтаг. Больше всего меня поразило то, как Бродский неуклонно гнул свою линию. Не из желания покрасоваться — просто ему всегда было что сказать. А может, отчасти и из желания покрасоваться.
Может, из желания поспорить?
Да, поспорить он любил. Круглый стол пришелся на конец пресловутого либерального периода, начало которому положили 1960-е годы. Многие в Институте были левыми. Сюзан начала тогда под влиянием Бродского отходить от левых, но все же оставалась очень либеральной. Бродский же придерживался противоположной большинству точки зрения…
В 1979 году мы были вместе на конгрессе ПЕН-клуба в Бразилии, где нам тоже случилось побеседовать. И конечно, я присутствовал на его вечерах в Колумбийском университете и в других местах. В одном из таких вечеров, здесь в Лондоне, я даже участвовал — читал переводы. Бродский отозвался обо мне как о лучшем чтеце его стихов по-английски из всех, кто у него был. Тогда я пошутил, что ему следует приглашать меня всегда. "Нет уж", — отозвался он, глазами указав на очень красивую даму, сидящую в зале.
Это была шутка, потому что Иосиф терпеть не мог, когда переводы его стихов читала женщина. Я организовала для него несколько вечеров в британских университетах, и каждый раз он ставил одно и то же условие: ни актеров, ни женщин…
Ладно, пусть это была шутка. Так или иначе, но я всегда спорил с ним о его манере читать стихи. "Это звучит так старомодно, Иосиф", — говорил я ему. Понимаю, он хотел донести до слушателя музыку стиха — ту, которую он, возможно, слышал, когда писал. Но мне казалось, что на публичных выступлениях лучше было бы об этой музыке забыть: музыка — это своего рода подчеркивание, усиление стиха, читать же следует синтаксически, подчеркивая смысл. А он не хотел доносить смысл, он хотел донести музыку.
Что он отвечал на ваши замечания?
Мне кажется, Иосиф хорошо ко мне относился, но всерьез не воспринимал. В ответ он просто смеялся. Другим предметом наших постоянных разногласий были его английские стихи. Он начал писать по-английски в начале 1980-х. Помню, как несколько раз он приходил ко мне показать свои опыты. Не говоря при этом, что это — оригинальные стихи или переводы. Однажды, правда, он предложил мне угадать. Я сказал: "Иосиф, это похоже на вас". — "Откуда вы знаете?" — отозвался он. Тогда я сказал: "Иосиф, мне кажется, по-английски вы пишете хуже, чем по-русски". Он был жутко раздосадован. Любопытно: бесконечно восхищаясь английским языком и английской литературой, он отчаянно хотел научиться писать по-английски.
