«Стало рано темнеть», — вздохнула про себя Кили Беннетт, ведя машину по тихим улицам Анн-Арбора. Она успела соскучиться по солнечным дням. Ноябрьское небо было обложено с самого утра, но в ранних сумерках облака сгустились до свинцового оттенка. Улицы университетского городка были пустынны: люди поспешили укрыться в своих теплых и хорошо освещенных домах задолго до наступления ночи.

Кили допоздна задержалась в школе, где она преподавала американскую литературу. По понедельникам после занятий здесь собирался книжный клуб, и Кили занимала в нем пост консультанта. Она вспомнила о лежавшей в портфеле кипе сочинений и снова вздохнула. Вечером все их надо будет прочесть и проставить отметки. Кроме того, Дилан обязательно попросит помочь ему с домашним заданием — в четвертом классе у ее сына появилось много новых предметов. И еще ей предстояло выкроить время, чтобы приготовить ужин…

«Если Ричарду стало лучше, — с надеждой подумала Кили, — он поможет Дилану». Но она тут же отбросила эту несбыточную надежду. Муж Кили, писавший научные статьи в университетские журналы, страдал жестокими мигренями, и приступы у него, как правило, продолжались целый день. Обычно лекарства в сочетании с ночным сном облегчали боль, но в последнее время, к ужасу обоих супругов, приступы стали повторяться на следующий день. Этим утром, собираясь на работу, она обнаружила Ричарда лежащим на диване в кабинете. Все окна были зашторены, Ричард прижимал ко лбу мокрое полотенце. Он не спустился к завтраку: даже запах еды вызывал у него тошноту. Кили и Дилан съели свой завтрак в полном молчании, а потом на цыпочках вышли из дому, тихонько закрыв за собой дверь.

Щурясь в темноте на уличные знаки, Кили повернула на Джефферсон-стрит, где жил Бобби Маккенна, лучший друг Дилана. Дилан и Бобби вместе тренировались в футбольной команде после уроков, и мать Бобби забирала мальчиков после тренировки к себе домой, когда Кили задерживалась на работе.

Кили остановила машину у дома Бобби, затянула ручник и подошла к дверям. Ей открыла Аллисон Маккенна, на ходу вытирая руки кухонным полотенцем.

— Привет, Кили, — сказала она.

Из-за ее плеча Кили видела, как Бобби сидит в гостиной за письменным столом, склонив голову над тетрадью. Лампа на гибкой ноге окружала золотистым сиянием его темноволосую кудрявую голову. Он посмотрел на Кили и помахал рукой, но тут же снова уткнулся в тетрадь, перехватив взгляд матери.

— Уже уроки делает? Молодец. А где Дилан?

— Им сегодня много задали, и он хотел начать пораньше. Так что я высадила его у вашего дома после тренировки. Ричард уже дома — его машина стояла на дорожке, и свет у вас горел.

— Ну ладно, — кивнула Кили. — Все-таки хорошо, что они у нас такие прилежные. Дилан изо всех сил старается получать хорошие отметки.

— Ну, моего-то, положим, палкой не загонишь уроки делать, — вздохнула Аллисон. — Легче зубы выдирать.

Кили усмехнулась.

— У него это временное, я уверена. — Она понизила голос до шепота: — Мне кажется, Дилан немного влюблен в свою учительницу.

— Я была бы этому только рада — лишь бы учился.

— Ну, мне пора, — сказала Кили. — Спасибо, что забрала его из школы.

— Без проблем, — ответила Аллисон.

Пока Аллисон запирала дверь, Кили, хрустя туфлями по сухим листьям, вернулась к машине. Ей казалось, что темнота сгущается вокруг нее. Она завела двигатель и направилась домой.

«Ничего страшного, — успокаивала себя Кили, выбирая темные переулки, кратчайшим путем ведущие к дому. — Вдруг Ричарду стало лучше? А вдруг я вернусь, а Дилан уже сделал уроки?..» Но ее не покидало тревожное чувство. Скорее всего, Ричард все еще лежит пластом у себя в кабинете. В плохие дни он не выходил из дому. К счастью, он работал не в штате, ему не требовалось отсиживать в конторе с девяти до пяти. И Дилан знал, что он не должен шуметь или включать телевизор, когда папа болен.

Ей невыносимо было думать, что ее сын вернулся домой и застал отца в таком плачевном состоянии. По идее, дом — это такое место, где тебе рады, где ты можешь отдохнуть душой и чувствовать себя свободным. Но все последнее время, когда Ричарда мучили головные боли, в атмосфере дома ощущалась гнетущая тяжесть. Кили знала, что Ричард этого вовсе не хотел. Если его состояние позволяло ему встать, он вставал, пытался поговорить с Диланом, что-то для него сделать, налить стакан сока, например. Но по его бледному, покрытому испариной, измученному лицу было видно, чего ему стоит это усилие.

Кили уже трудно было вспомнить, как им всем жилось раньше, пока дела не пошли совсем скверно. Сколько она его знала, Ричарда всегда мучили головные боли. Еще в колледже, когда они только-только познакомились, он иногда пропадал на целые сутки, даже по телефону не отвечал. Когда-то Кили вздохнула с облегчением, узнав, что это всего лишь мигрень, а не отсутствие интереса к ней. Теперь, вспоминая то время, она могла лишь удивляться своей наивности. Головные боли мужа стали злой напастью, проклятием всей ее жизни. Зато Дилан принял существующее положение как должное, потому что никогда не знал ничего другого. Он понимал, что любые планы они могут строить лишь предположительно: все зависело от папиного самочувствия.

По настоянию Кили Ричард много раз обращался к врачам, но ни один из прописанных ими методов и курсов лечения ему не помог. Когда же один из университетских докторов посоветовал ему обратиться к психотерапевту, Ричард отказался наотрез.

— Это медицинская проблема, — настаивал он. — У нее должно быть медицинское решение.

Кили считала, что любой способ стоит попробовать, если он может помочь. Но Ричард — куда более сведущий, чем она, во всем, что касалось научных дисциплин, — смотрел на психологию с презрением и считал ее лженаукой. Сколько Кили ни старалась, сколько ни билась, она не могла убедить мужа обратиться к консультанту-психологу.

— Думаешь, я сошел с ума? — возмущался Ричард.

— Конечно, нет! — отвечала Кили.

И она говорила правду. Когда Ричарда не мучили боли, он был самым разумным и заботливым мужем на свете. Даже в минуты страданий он старался не выходить из себя, хотя его нервы были напряжены до предела. «В каждой семье есть трудности», — напоминала себе Кили. Она ни минуты не жалела, что вышла замуж за Ричарда. Она влюбилась в него, когда ей было девятнадцать, и с тех пор ничего не изменилось. Но она чувствовала себя беспомощной, видя, как тяжко он страдает, как неотвратимо ухудшается его состояние…

Впереди показался их дом, стоявший на углу. С тяжелым вздохом Кили повернула на подъездную аллею и выключила зажигание. Некоторые окна светились, на крыльце все еще красовалось чучело из кукурузных стеблей и тыквы, которое они с Диланом соорудили к Духову дню[1]. Но никто не зажег свет на крыльце, никто не подошел к дверям, заслышав на подъездной аллее шум ее двигателя… Знакомое, привычное ощущение безнадежности сжало сердце Кили. Она поняла, что ее мужу не стало лучше.

Открыв входную дверь, Кили немного подождала — вот сейчас Дилан выскочит в прихожую и молча, без слов обнимет ее. Она прекрасно знала, что не может его позвать: любой громкий шум мог причинить боль Ричарду. Но ее сына нигде не было видно. Может быть, Дилан не слыхал, как она подъехала? Она купила ему портативный магнитофон с наушниками, чтобы он мог хотя бы слушать свои любимые пленки, когда в доме нельзя было шуметь. Может быть, он у себя в комнате, слушает свой «магник»?

Кили прошла в кухню, поставила свой портфель на стул. На кухонном серванте стояла чашка с остатками мутноватого чая, разбавленного молоком, и блюдце с использованным чайным пакетиком. По-видимому, это все, что Ричард сумел проглотить за целый день. А вот Дилан, похоже, и вовсе не поел, вернувшись домой, хотя после футбола у него всегда был волчий аппетит. Кили нахмурилась. В доме было слишком тихо.