Михаил без шапки, с окровавленной головой лежит посреди дороги. Приподнимаю его, нахожу пульс, он бьется, дыхание тоже есть. Левое ухо почти полностью оторвано и болтается на мочке. На голове глубокие раны.

– Рви рубашку, перевязывай голову и приводи его в чувство, а я побегу догонять лошадь, – приказываю Виктору.

Мне повезло – за очередным поворотом вижу всю в пене лошадь зацепившуюся поводьями за пень. Она словно почувствовала свою вину, повинуется беспрекословно. Когда подъехал к месту авария, Михаил уже сидел, бессмысленно глядя вдаль. Виктор, как заправский врач, в нижнем белье заматывал голову потерпевшего. Снова располагаемся на злополучной доске, но теперь Виктор за ямщика, а я держу Михаила на руках, моля Бога, чтоб не умер.

Солнце только начало всходить. Тишина. На небе ни облачка. Михаила уложили на сиденья. Он просит закурить, но мы оба некурящие, да и нельзя ему. Наверняка у него сотрясение мозга. Виктор полулежит, стонет. Даю ему задание связаться с Охотском и Усть-Маей, сообщить номер санзадания, о раненом на борту. Запросить состояние аэропортов и разрешение на вылет по фактической погоде. Сам бегу расчехлять самолет, снимать струбцины. С земли, с аккумулятора, удивительно быстро ответили и Охотск, и Усть-Мая, и оба порта дали добро на вылет, а Охотск сообщал, что Нина Кулакова – инженер-синоптик пишет летный прогноз, после взлета получим.

Решаем вылетать в Охотск, и тут примчалась вторая подвода с девочкой, матерью и медсестрой. Медсестра на высоте: срывает Витину рубашку с головы, обрабатывает раны, перевязывает и делает аж три укола Михаилу. Решает лететь с нами.

Михаил жалуется на головокружение, потому летим по распадкам на минимальной высоте. В семь часов утра приземлились в Охотске. Скорая помощь забрала наших больных и умчалась в поселок. Но остался еще один больной, который не может сдвинуться с кресла. Бегу подписывать задание на вылет, и набираю в столовой молока в бутылку из-под шампанского для своего больного.

Резкие эволюции Виктор переносит болезненно. Решаю туго привязать его веревкой к креслу. Это помогает. Уговариваю его потерпеть. В тот день мы заканчивали месячную саннорму по налету часов и оставалось время только долететь до Николаевска, а там, дома, лечись сколько хочешь.

До Аяна долетели с двумя посадками, а дальше погода испортилась. Пурга разыгралась не на шутку. Пасху Виктор Яскевич встречал в больнице Аяна под неусыпным оком молоденьких медсестер, да и мы его не забывали. Начальник аэропорта Николай Кабалин даже крашеных яиц принес с энной дозой коньяка, отчего Виктор до вечера пел белорусские песни, растрогав до слез медиков, которым было скучновато, так как Виктор был единственным больным.

Только через десять дней смогли мы улететь в Николаевск. У Виктора обнаружили разрыв мышц, и отлежал он в больнице целый месяц. Михаил тоже лечился в Охотске больше месяца и получил прозвище «Оторванное ухо».

Маленькую Юлю спасли, и через много лет я увидел очень красивую девушку, наверное, не подозревавшую, каким было утро под Пасху в ее шестимесячном возрасте.

У меня на память остался шрам на кисти левой руки. Так закончилось каверзное санзадание.

Последнее санзадание по иронии судьбы тоже связано с Охотском. С командиром самолета Вадимом Бондаревым, вторым пилотом Виталием Бормотовым выполняли спецрейс в очень далекое стойбище оленеводов. В поселке Арка подсадили ветврача с большущим рюкзаком. Богатырского телосложения Вадим еле втащил рюкзак в самолет.

– Как хрупкая девушка понесет такую тяжесть, – дивились мы.

В Кетанде звенящий бутылками рюкзак встречали всем поселком. «Быть завтра санзаданию», – подсказывало сердце. Нам надо было спешить, ведь лететь еще часа два в верховье реки Юдома, на самую границу с Якутией – озеро Кадарычан.

Приземляемся на ровное озеро, вроде бы равнинное, однако превышение над уровнем моря 1200 метров. Выбросили груз, пастухов и направились в Охотск, заняв эшелон 3500 метров для увеличения путевой скорости, зная, что середина апреля – золотая пора туманов на Охотском побережье и не ошиблись: Охотск, Арка закрылись туманом.

Следуем на временный аэродром Уега без средств связи и подогрева. На земле выяснилось, что второй пилот выбросил в Кадарычане самолетные чехлы и даже струбцины, что называется, перестарался. Двигатель прогревали всю ночь, сменяя друг друга. Утром наступил праздник Пасха (какое совпадение с предыдущим санзаданием!).

Меня как заядлого рыбака потянуло на озеро. Удочки всегда возил с собой. Начальник метеостанции Петр Петрович и его жена Екатерина Семеновна отговаривали меня, дескать рыба спит.

– Разбудим, – отшучивался я, прорубая лунку. И разбудил. Одна за одной ложились на снег красавицы нерка и няйва. На озере тепло, тихо – благодать Божья.

Рыбацкое счастье оказалось недолгим. Вадим кричал с берега:

– Петрович, быстрее, срочное санзадание!

Прилетаем в Кетанду и узнаем: жена якутка оттяпала мужу ногу ножом по самое колено, чтоб не убегал к молодой ветврачихе. Случалось и такое.

Как бы то ни было, а всякая трагедия, приносящая людям горе, надолго оставалась незаживающей в сердце раной.

Каждую неделю старшина водил нашу эскадрилью в баню, и всякий раз помывка проходила без осложнений. И вот однажды, когда мытье было в самом разгаре, раздался дикий крик: «А-а-а-а!…» Тут же другой голос: «Отпусти, погибаю!…» Что случилось – никто ничего понять не мог, но, побросав тазы, разом бросились на крик, туда, где из трубы бил горячий фонтан воды, укрывающий образующимся паром пространство помещения с барахтавшимися голыми телами. Сильнее орал жирный, чуть тише тощий. Магсум Мирсояпов догадался раньше других, перекрыв тазиком струю кипятка, направляя ее под углом к полу. Коля Фомин плескал ледяной водой на красный зад старшины, продолжавшего подвывать с ужасной гримасой на лице:

– Сварили, гады, сожгли!

Гаврилов тоже стонал, пытаясь рассмотреть свой зад:

– Что там?

Человек пять уставились в тощий зад Бориса с профессорским видом, выискивая изъян, но кроме одной красной шишки, величиной с кулак, ничего не обнаружили.

– Ничего смертельного, Боря, летать будешь, – сделал заключение Юрий Волчков. Другие курсанты, бросив мыться, колготились вокруг старшины, лежавшего на животе.

– Ну, Гаврилов, выживу – сгною, – ворчал старшина.

Краснощекий весельчак Фомин, натерпевшийся от старшины всяких наказаний, с издевкой похлопывал по голому заду обидчика, успокаивал:

– Вы нас больше наказывали, а мы ходим живые, а тут чуть кипятка плеснули и вы умирать! Все равно на табуретах сидеть запрещаете, а ходить можно и с обожженным задом.

– Да, Фомин, знаешь как больно. Лучше бы Гаврилов тобой дыру закрыл.

– Ну, старшина, вы хватили! Как же я летать-то стал бы? На парашюте с обожженным задом не усидишь.

– Ладно, ладно, вылечусь – я вам припомню, – не унимался старшина.

– А я, старшина, совсем ни при чем, – совал свой зад старшине Гаврилов. – Кляп сам выскочил и, видишь, как меня оглоушил?

– Убирайся ты к черту со своей шишкой, – примирительно стонал старшина.

После бани старшина Шлячко попал в больницу. Борис ходил героем – уложил грозу курсантов на больничную кровать. Радость была не долгой. Ретивые комсомольцы собрали комсомольское собрание, где спросили Гаврилова:

– Почему ты закрылся от кипятка голым задом командира.

– Когда я наливал воду в шайку, – пояснял Борис, – придерживался рукой за деревянный кляп, вбитый вместо крана, а когда повернулся спиной к крану, то почувствовал пушечный удар в зад. От боли и неожиданности выронил таз и упал на руки. В тот момент струя кипятка, словно электросварка жиганула по всему, что находится сзади. С криком бежал на четвереньках метра три. На мой вопль прибежал старшина, которого в пару я не узнал и машинально, вскочив на ноги, обнял как родного и прикрыл им от фонтана остальных курсантов. Во-первых, старшина всегда останется старшиной, а я будущий командир и меня он должен спасать, а не я его, – закончил Гаврилов.