— А что, бабоньки, может, организуем хор?
— Ага, на фоне штабелей кирпича глядеться будем, — рассмеялась Набросова.
— Только нам хора и не хватает до полной радости, — оборвала Люська.
— Давайте в следующий выходной съездим за грибами?
— Лучше кино! Или айдате ко мне в сад. Свежий воздух. Ягодки.
— Были уже. Ягодками там и не пахнет...
— Можно на озеро...
— Трапы новые заказать надо, — попросила Люська, — только полегче и подлиннее. А то поставишь трап к вагону и карабкаешься будто в гору...
— Хорошо, сегодня же закажу, — пообещала Нюра, все продолжая писать наряды ж думая вовсе не о трапах.
«Ну вот, — думала Нюра, — одной надо читать газеты, второй организовать вылазку за грибами, третьей подавай лекцию про оперное искусство, четвертая (какая-нибудь из девушек, что пришли после десятилетки) пожелает вести разговор про кибернетику... Что я им смогу дать, кроме организации вылазок, путевок да яслей? Ни-че-го... Вон Золотухина на втором курсе института, а я все еще техникум не могу осилить...»
— А что, Зина, — повернулась Нюра к Набросовой, — может, и в самом деле пригласить нам какого-нибудь артиста? Расскажет о театре...
— Да что ты! — изумилась Супонина. — Это же так она, выпендряется... Слово-то «мама» с тремя ошибками пишет, а туда же — оперное искусство...
Раскатился хохот.
— Пора на рабочие места, — оборвала Нюра.
— Чего расселись как цыпоньки, — весело заорала Супонина на свою бригаду.
Заскрипели скамейки. Стали расходиться. Вскоре голоса и шаги в коридоре поутихли.
— Нина Павловна, — подождав, когда все выйдут, сказала Нюра, — нужен стальной пруток. Штырьков осталось на один ремонт. Нужен рубероид — крыша на складе течет. Сто рулонов. На прошлом обходе решили перекрыть.
— Тэк-тэк, — призадумалась Нина Павловна, — двадцать пять у нас есть. Попробую еще попросить. Пруток подписали. Давай машину, сегодня вывезем.
— Будет машина. А еще мне надо ящик стекла. В новом складе уже навесили двери, замок вставили.
— Травушкина, надо машину? — распахнув дверь, спросил шофер, высоченный парень Боря Цацкин. — А то плотники подмазываются доски возить.
— Нет, нет, Боря, вот Нина Павловна уже идет, — Нюра с облегчением отодвинула наряды.
— Прицеп нужен?
— Нужен.
— Я мигом.
— Нюра, а девки опять тебе Пегова пришивают, — когда захлопнулась дверь, сказала Нина Павловна и вопрошающе подняла на Нюру глаза.
— Нет. Это неправда, — уводя в сторону знобящий взгляд, сказала Нюра, снова берясь за авторучку.
— Я к тому, что начальник все же, греха не оберешься. Уходи ты от него подальше. Падать-то легче, чем вставать. А сплетня, что змея, из-под любого кустика укусит. Молоденькая, всего наговорить можно. Я вон сколько пережила... Мужикам что: их послушаешь — слова-то их так и тают, так и тают, — а нам маета одна...
Зазвонил телефон, и Нина Павловна, застегнув синий отутюженный халатик, вышла.
— Травушкина? Добрый день! Зайди ко мне минут через десять.
— Хорошо, Никита Ильич.
Нюра встала, наскоро пометив себе в блокнот: обойти рабочие места, взять у художника таблички, заглянуть на склад, на печи. Что-то еще скажет Пегов. И Нюра пошла, вспомнив вопрошающий взгляд Нины Павловны, поежилась, робко подумала: а стоит ли заводить разговор с Пеговым? Ну что она ему скажет: не смотрите на меня, бабы смеются. Так ведь это же чепуха. Ну, смотрит человек — ну и что? А может, у него горькая жизнь и никакой радости? А кому не нужна ласка? Может, он устал от вечных забот, от выговоров, от неурядиц в цехе? Как-никак, в цехе восемьсот человек. И работка тоже — одна печь стоит, у другой свод валится, у третьей кессоны прогорели — тоже не радость. А кто за все отвечает? Он, начальник цеха, — с него спрос. Еще я начну канючить: Никита Ильич, не смотрите на меня, бабы смеются... Тьфу, дуреха! Нюра облегченно вздохнула и рассмеялась.
— Эй! — окликнул ее Алешка Кленов. — Погодь-ка! — догнал. Закинул на плечо переноски и бухту электропровода — глаза шальные, вертючие. — Это ты мою бабу науськала?
Нюра сняла синюю хлопчатобумажную куртку, обшитую кармашками с блестящими кнопками, вытряхнула ее и снова надела, улыбнулась:
— Ну что ты, Алеша.
— Ох и зацелую я тебя за каким-нибудь углом — переполоху буде-ет... Да я шучу, шучу... Вот что: не учи ты Люську уму-разуму — сами разберемся. Ты тоже, поди, не знаешь, в какую степь бежать от такой красивой жизни, а? Полюби меня, убежим вместе, а? На руках носить буду, — замолчал. Побрел рядышком. — Слушай, княгиня, ты зачем живешь, а? Я вот себя все пытаю — зачем живу?
— Иди ты, Алеша, куда шел. И зря ты Люсю охаиваешь, она хорошая женщина — не для тебя, баламута.
— Ну вот, и жена не для меня, — искренне загоревал Алешка. — Кто же для меня, ты, что ли? Так через две минуты украдут...
— Алеша, если тебе хочется поговорить, приходи в обед. Я иду сейчас к шефу.
— Иди, дева, иди... Я ж не держу, — приотстал, сворачивая к своей мастерской. — Вот так и живем...
Вспыхнуло темное цыганское лицо Алешки, осветилось тихим светом. Нюра опустила голову. Ей почудилось что-то уж очень тревожно-горькое в его словах. Любит Алешка Люсю, ревнует и бьет. Как-то на складе Люська упала головой Нюре на колени и зашлась в плаче, а после в душевой, переждав всех, синяки показала и, взблеснув, как ножом, сухими голубыми глазами, отрезала: «Брошу я его, паразита. Зачем мне такая жизнь! То бьет, то на руках носит. Каторга!» Жалко Нюре и Люську, и Катьку, и Нину Павловну. Всех жалко. Их тридцать восемь у нее под началом. У каждой своя доля, свои печали. Иногда Нюра, пугаясь, думала: «Старуха я, что ли? Почему они рассказывают мне свои бабские тайны и ждут утешения или совета? Почему? Потому, что я мастер, что ли, — так и бригадиром работала, и раньше в табельной».
Этой весной Нюра явилась на цеховой первомайский вечер в темном платье, с кулоном на шее из хитрых железных завитушек, покрытых чернью, в золотистых туфельках. Волосы раскудрявила, на плечо выпустила.
— Ух ты-ы! — завистливо вздохнули девчата и почему-то застеснялись подходить к ней.
— Кто это? — спросил главный сталеплавильщик, хитро поглаживая висок. Ему сказали.
— Ах, это тот ребенок с трагическими глазами!
Нюре это передали, и она смутилась, танцевать отказывалась и все пыталась, не поднимая глаз, отойти куда-нибудь в уголок.
— Плюнь! — утешала Люська в перерывах между танцами. — У тебя, Нюруша, не глаза, у тебя — очи. Посмотри: Никита Ильич следит как? А Фофанов-то, бедный, измаялся — опять вон бежит на вальс приглашать. Очумели мужики. И мой Алешка прижух — сидит. Ай да Нюра! Так их, паразитов!
— Зачем же так? — слукавила Нюра. — Сами же говорите, что в наш век мужчин беречь надо, — краснея, рассмеялась и танцевать уже больше не отказывалась...
Перед тем как войти в контору, Нюра на мгновение остановилась. На газоне в густо разросшемся пырее мелькнул цветок василька. Окатило давно забытым, далеким светом детства, родными запахами деревни, ее вечерней тихостью. А приведется ли побывать там Нюре, она не ведала. Упала в душу светлая печаль, и захотелось поехать в те родимые края, походить, отдохнуть настрадавшимся сердцем.
— Здравствуйте, Нюра Павловна! — по лестнице спускался Фофанов, приостановился.
— Здравствуйте, Виктор Трофимыч!
— Я у секретаря оставил папку с карточками по технике безопасности. Твоего участка там же. Возьми. Проверь. Да почитай своим красавицам инструкцию. Ну, будь!
Как-то зимой, выгружая на морозе кирпичи из вагонов, женщины решили погреться — запалили огромный костер из стружек и старых досок. А в это время с Фофановым ходил инспектор по технике безопасности. Увидев костер, инспектор тут же оштрафовал Фофанова, потому что перед этим в железнодорожном цехе сгорело два вагона.
— Это я виновата, Виктор Трофимыч, снимите с меня премию, — сказала Нюра. — А женщины ни при чем. Не надо на них так кричать. Сегодня я им не говорила, что этого делать нельзя.
