Приказ начальства о подготовке массовой операции поставил сотрудников райотделов НКВД в затруднительное положение. В достаточно краткие сроки они должны были подвергнуть репрессиям «значительное количество» активно действующих врагов существующей власти[393]. Кроме того, местное начальство в лице главы Свердловского управления НКВД Д. М. Дмитриева требовало искать среди кулаков членов повстанческих организаций. Но где после раскулачивания и других карательных акций[394] было взять требуемое количество врагов? Если бы они существовали в действительности, массовый террор начался бы раньше. В деревне, конечно, были люди, недовольные своей жизнью, ругающие местное начальство и центральную власть, однако, надо полагать, если бы все они были арестованы, колхозы бы обезлюдели.

Чтобы понять, как сотрудники НКВД выходили из положения, обратимся к особенностям ведения следствия в этот период. С формальной точки зрения для начала любого уголовного дела и ареста подозреваемого нужно иметь основание — заявление потерпевших, сообщение о преступлении и т. п. Соответственно, это должен быть документ, датированный числом более ранним, чем время ареста.

Чаще всего наиболее ранняя датировка стоит на показаниях свидетелей, в более редких случаях — на доносах и официальных характеристиках[395]. Именно эти документы и выступали в качестве основания для ареста, однако они не дают нам представления о первоначальном импульсе для «изъятия» того или иного колхозника или единоличника. Остается вопрос — почему вдруг начинаются допросы свидетелей или почему вдруг происходит активизация десятков сельсоветов, которые направляют в НКВД персональные характеристики с компрометирующим материалом.

Ответ на этот вопрос можно найти в показаниях сотрудников НКВД за 1939–1940 гг., которые они давали по поводу массовых репрессий. Например, руководитель операции в Перми В. И. Былкин показал на суде, что достаточным основанием для ареста он считал агентурные материалы. Другой чекист — сотрудник Кизеловского ГО НКВД говорил, что существовал приказ составить списки «контрреволюционного элемента», основываясь все на тех же сообщениях агентов и «полуофициальном сборе данных»[396].

Эти показания объясняют, почему «вдруг» начинался опрос свидетелей, количество которых по отдельным делам доходило до нескольких десятков. Секретные сотрудники (именовавшиеся в документах «источники») с говорящими именами типа «Бинокль» или «Зоркий» предоставляли оперативную информацию, а дальше начинались официальные следственные процедуры. Агентурные донесения могли представлять собой 1-2-страничные машинописные или рукописные донесения, а могли достигать и 57 листов, как в деле Е. И. Сабурова[397].

Что касается «полуофициального сбора данных», то здесь, по всей видимости, особую роль сыграли сельсоветы и в меньшей степени РИКи и правления колхозов. Официальная информация от сельсоветов имеется в подавляющем большинстве следственных дел, с которыми нам удалось познакомиться. Особая роль руководителей сельсоветов в информировании НКВД не удивительна. С одной стороны, у них в централизованном порядке можно было получить информацию сразу по нескольким колхозам и единоличным хозяйствам. С другой стороны, в отличие от РИКов, эти руководители находились в непосредственном контакте с местными жителями и владели не только официальными, но и неофициальными данными.

В одном из дел содержатся показания колхозного кузнеца Ф. А. Маховикова, который был арестован в начале ноября 1937 г., получил 10 лет лагерей и смог дожить до реабилитации. В 1959 г. он вспоминал, что за месяц или полтора до ареста он стал случайным свидетелем разговора секретаря сельсовета с приезжим незнакомцем. Человек, приехавший в сельсовет, интересовался, «кто из колхозников является более зажиточным или облагался твердым заданием»[398]. Свидетель разговора не был кулаком, являлся председателем ревизионной комиссии колхоза, но однажды облагался твердым заданием, поэтому он попал в список лиц, названных работником сельсовета. Пострадавший колхозник считал, что именно тогда его и наметили для ареста.

Конечно, описанный случай является лишь косвенным доказательством. Мы не можем с точностью утверждать, что незнакомец являлся сотрудником НКВД или кем-то, действующим в интересах этого органа. Однако воспоминания репрессированного дают нам представление о возможном механизме получения сведений. Здесь указаны источник и форма получения информации: секретарь сельсовета устно, без всяких «бумажных» формальностей дает по памяти список интересующих незнакомца лиц. Чем не «полуофициальный сбор данных»?

Вернемся к путям выхода из того затруднительного положения, в которое попали чекисты летом 1937 г. Первый, о нем мы говорили выше, был очевидным и привычным — обращение к агентурным разработкам и свидетельским показаниям, которым еще не был дан ход. Только из этих источников можно было получить сколько-нибудь значительный массив информации о людях, которых можно было бы идентифицировать как врагов. Второй путь — это прямая фальсификация, к которой подталкивали, с одной стороны, существующий план арестов и давление начальства, с другой — ограниченность резерва врагов в колхозах и единоличных хозяйствах Прикамья. Рассмотрим оба.

На кого в 1937 г. у НКВД имелся компрометирующий материал? В первую очередь речь шла о бывших кулаках, священниках и церковном активе, иногда — о бывших белогвардейцах или лицах, сотрудничавших с белой армией, участниках восстаний и, наконец, просто о недовольных своим положением сельских жителях. Сексоты, штатные свидетели и доносчики сообщали в НКВД о критических разговорах, которые вели эти люди, о различных правонарушениях, но до приказа № 00447 этого, видимо, было для арестов недостаточно. Приказ давал необходимое обоснование для изъятий, ведь в нем говорилось, что

7 августа[400] 1937 г. в селе Ашап Ординского района была арестована крестьянка Н. М. Куляшова. Сотрудникам НКВД удалось собрать целый список обличительных документов, которые должны были представить 56-летнюю женщину как матерого врага советской власти.

Самую скромную характеристику, как ни странно, мы находим в документе без названия от 22 июля 1937 г. с очередной говорящей подписью «Свой». Среди 8 сомнительных местных жителей, которые перечислены на листке, указана и «кулачка» Куляшова[401].

Более подробная информация содержится в рукописном документе, подписанном двумя гражданами. Из доноса мы узнаем, что Куляшова в 1919 г. выдавала коммунистов, отступала с белыми, а в настоящее время ведет среди женщин работу за срыв различных компаний[402].

Еще больше подробностей в трех характеристиках сельсовета. Происхождение Куляшовой определяется как кулацкое, уточняется, что выдавала сторонников советской власти она вместе с мужем и что в 1924 г. лишалась избирательных прав «как активный участник колчаковщины». В 1930 г. она — организатор протеста против закрытия ашапской церкви[403]. В этом же году снова лишается избирательных прав (не ясно, в связи с церковными событиями или из-за чего-то другого). Кроме того, Куляшова объясняет односельчанам, что вступать в колхоз грешно, выступает «против всех проводимых кампаний», а еще подрабатывает знахарством и торговлей спиртным[404].