Фактически речь шла об оперативной подготовке массовых операций. Аппарат НКВД начал работать на опережение. Политическое решение было оформлено позднее, в начале лета 1937 г.
«Можно предположить, что идея об очередном проведении массовых арестов среди тех слоев населения, которые традиционно считались враждебными, возникла у Сталина накануне июньского (1937) пленума ЦК»[149].
Все массовые операции 1937–1938 гг. в исторической традиции связаны с именем Н. И. Ежова. Вряд ли, однако, этот косноязычный партийный письмоводитель, безвольный, злобный, жалкий человек, смутно различавший лица и обстоятельства, был способен предложить, организовать, контролировать и управлять таким грандиозным предприятием. Иное дело, что он, скорее всего,
«и в самом деле верил в существование многочисленных врагов народа»[150].
По вполне обоснованному мнению историков советской контрразведки, Ежов
«…был даже не „идеальный исполнитель“, а „идеальный проводник“ директив без какой-либо потери их „заряда“, каким является серебряный провод по отношению к электрическому току. „Идеальный исполнитель“ будет найден Сталиным в лице М. П. Фриновского»[151].
Вся операция была задумана и осуществлена по замкнутому производственному циклу. Она представляла собой цепочку последовательных действий, полностью закрытых от внешнего контроля. Местные органы НКВД определяли лиц, подлежащих изъятию, затем запрашивали санкцию в областном управлении. Получив таковую, производили аресты. Если собственных ресурсов не хватало, местные органы изыскивали, как правило, внутренние резервы. К массовым арестам привлекались
«…работники милиции, пожарной охраны и военнослужащие строевых частей НКВД»[152].
Изредка — партийные активисты.
В сжатые сроки по упрощенной процедуре осуществляли следственные действия. К ним подключали также курсантов школ НКВД — на правах стажеров — и строевых командиров. Параллельно готовили альбомные справки (краткие резюме, характеризующие состав преступления) для ведомственной инстанции — «особой тройки областного УНКВД», которая выносила приговоры, в большинстве своем расстрельные. Сотрудники НКВД приводили их в исполнение. Лица, приговоренные к десятилетним срокам заключения, этапировались в лагеря, принадлежащие тому же самому ведомству. Областные инстанции составляли отчет для наркомата и запрашивали новые инструкции. Цикл завершался. Цепочка была разомкнута только в одном звене. Областное управление НКВД вместе с обкомом ВКП(б) запрашивало у ЦК партии новые лимиты на дальнейшее проведение операции и до октября 1938 г., как правило, получало их.
Операция производилась в обстановке строжайшей секретности. Переписку свели до минимума.
Все было обставлено сугубо конспиративно, по-чекистски. Предпочтение отдавалось устным приказам и разъяснениям. «Были также распоряжения от обл. УНКВД, в лице Дашевского по телефону о том, чтобы снять целиком кулацкий поселок, где, главным образом, проживали кубанские, терские казаки», — показывал впоследствии С. И. Шейнкман — начальник Ворошиловского РО НКВД[153]. Когда все операции завершились, в том же райотделе НКВД не могли обнаружить ни одного документа, их регламентирующего[154].
Командиры оперативных штабов и следственных групп болезненно реагировали на просьбы сотрудников, желающих ознакомиться с какими-либо письменными инструкциями. Такое поведение оценивалось как сомнительное. Если человек не верит на слово своим руководителям, значит, и сам доверия не заслуживает. «Когда Привалов потребовал предъявить приказы, на основании которых пишутся провокационные протоколы, Шейнкман провел совещание, предупреждал, что это неверие, зачитав ряд директив Дмитриева», — напомнил в феврале 1939 г. своим товарищам по партии прежние практики сотрудник Соликамского райотдела Пулов[155].
«Я выполнял приказания и распоряжения (устные, так как письменных приказов центра и области на протяжении 1937 и 1938 гг. я не видел, и никто их нам не показывал…» — позднее оправдывал свои поступки М. И. Аристов, сотрудник пермского ГО НКВД[156].
Для служебных надобностей использовался особый словарь. Жертв операции редко «арестовывали»; чаще всего «снимали» или «изымали»; на допросах «уговаривали» или «беседовали»; на тройку «выставляли». Иногда вместо «тройки» говорили «альбом»[157]. Да и сама тройка при УНКВД приговоров не выносила. Она «заслушивала» и «постановляла». И только в итоговой части эвфемизмов не допускалось: «Такого-то расстрелять. Лично принадлежащее имущество конфисковать». Самого строгого наказания заслуживали лица, оскорбившие органы. В сентябре 1937 г. тройка при УНКВД Свердловской области постановила расстрелять Николая Васильевича Педанича, арестованного Пермским горотделом НКВД, за то, что, будучи сыном кулака и уроженцем г. Полтавы, он «среди рабочих систематически дискредитировал вождей партии и Советского Правительства, заявив: „Вот один нарком расстрелял тысячи и за это получил орден“»[158].
В случае оперативных надобностей, когда это по каким-то не очень ясным резонам требовалось, сотрудники НКВД использовали и посторонних: должностных лиц — для составления проскрипционных списков, партийных активистов — для арестов, работников прокуратуры — для выписывания ордеров. Для изъятия активного антисоветского элемента в прокурорских санкциях не нуждались. Но все это были подручные, а не равноправные партнеры или тем паче патроны либо контролеры.
На местные партийные инстанции перестали обращать внимание. Маем 1937 г. датируются последние обнаруженные нами докладные записки об оперативных акциях НКВД, адресованные начальником Ворошиловского отдела секретарю горкома. 22 апреля капитан госбезопасности Моряков информирует партсекретаря Павловского о «нанесенном оперативном ударе по к/p шпионско-диверсионным и троцкистским элементам за время 1935/36 и 1937 г.». Через несколько дней он отправит по тому же адресу новую записку:
«О контрреволюционных проявлениях со стороны троцкистских, фашистских, сектантских и кулацких элементов в Ворошиловском районе»[159].
Затем сообщит о настроениях трудящихся в дни первомайских торжеств:
«В колоннах не чувствовалось оживления и песен. […] Отдельные цеха Березниковского химкомбината явились на демонстрацию с малочисленным составом людей. […] К моменту митинга люди из колонны разошлись, портреты вождей были разбросаны на тротуарах. […] Необходимо отметить значительную активность и участие в демонстрации трудпоселенцев. В Усолье из 5000 участников демонстрации до 900 человек было трудпоселенцев. […] Политическое настроение рабочих в связи с праздником в основном здоровое. В течение всего дня и ночи на улицах г.г. Березников и Соликамска не было отмечено никаких эксцессов, открытых а/с проявлений и высказываний»[160].
И все. Больше вплоть до 1939 г. районные и городские отделы НКВД, а тем более специально созданные оперативные группы городскому (районному) партийному руководству никакой информации не поставляют, кроме справок «о наличии компрометирующих материалов на членов и кандидатов ВКП(б)» и списков арестованных партийцев. Иногда — очень редко — начальники районных отделов прибегают к отжившей этикетной форме: просят санкционировать арест того или иного хозяйственника, входящего в районную номенклатуру, так как НКВД установлено, что такой-то «…является участником эсеровской организации»[161]. Зато они охотно выступают на пленумах районных комитетов: критикуют, наставляют, призывают к бдительности, разоблачают и угрожают. Что касается березниковских корреспондентов, то они встретятся только на очной ставке, где арестованный 3 июня 1937 г. М. А. Павловский тщетно будет убеждать А. П. Морякова сознаться в подготовке им вооруженного восстания против Советской власти. «Мне запираться не в чем, и все, что сказал Павловский — ложь», — ответит бывший начальник горотдела НКВД[162].
