Закончив чтение докладной, Люц, прекрасно владевший русским языком, спросил у вытянутого по стойке «смирно» Савчука:

— Значит, хотите расстрелять сами?

— Хоть сию минуту.

— А вы не думаете, что у пленного могут быть важные для нас сведения? И что он захочет нам многое рассказать?

Савчук смутился:

— Как-то не подумал, господин комендант.

— Не подумали… Надо, господин Савчук, жить не только инстинктами, но и разумом. У вас разума пока маловато, поэтому мы здесь.

Савчук скорчил идиотскую рожу. Дескать, какой с нас, темных, спрос. Но Люц почувствовал, как больно задела, разозлила начальника полиции последняя фраза.

Люц считал себя человеком не злым и если кого-то обижал, то исключительно ради того, чтобы ощутить превосходство над окружающими. Так устроен мир: каждому дано или командовать, или подчиняться, возвышаться или унижаться — середины тут нет. Потому и попросился перевести его из штаба полка, где он занимал незаметную должность, в коменданты большой кубанской станицы, чтобы меньшему числу людей подчиняться, а большим числом командовать. Правда, на новом месте тоже оказались свои сложности. Например, распоряжение генштаба о проведении особой политики в отношении казачества. Искусным заигрыванием с казаками, игрой в их честных друзей требовали склонить коренное население Северного Кавказа к сотрудничеству с Германией, к добровольному вступлению в «освободительную армию»… Не по нему были эти игры. Тут вот стоит безмозглое быдло Савчук, а ты ему должен знаки уважения оказывать…

В коменданте росло отвращение к Савчуку. И Люц отправил его из своего кабинета с первым пришедшим в голову поручением — проверить расклеены ли в станице воззвания генерала Шкуро… Еще один набитый дурак, и чем он только фюреру приглянулся?

В кармане Савчука остались лежать приготовленные для подарка Люцу часы, снятые с Галясова. «Хотел, как человеку, а теперь — фиг тебе. Сам буду носить».

Оставшись один, комендант Люц начал готовиться к допросу захваченного чекиста.

На Кубани обосновались несколько фашистских разведывательных и контрразведывательных центров, и комендант по долгу службы поддерживал с ними постоянные контакты. Упаси бог было показать сотрудникам секретных ведомств, считавшим себя пророками, свое превосходство, хотя в последнем Люц не сомневался… Зато как они любили лесть! Люц тонко играл на слабостях этих своих знакомых и полагал, что эти слабости присущи всем разведчикам мира. Поэтому разговор с майором советской госбезопасности не представлялся коменданту особенно трудным.

…Когда Галясова ввели в кабинет, Люц переставлял флажки на настенной карте боевых действий. Флажки перемещались к нефтеносным районам Кубани, к Главному Кавказскому хребту.

Не оборачиваясь, как бы приглашая к соучастию в своей работе, Люц спросил:

— На что вы рассчитываете, Галясов?

— Кроме смерти, от вас ожидать нечего.

— Ну зачем так пессимистично? Для нас с вами война закончилась. Слава богу, живы остались. Теперь все от нас самих зависит. Нам выбирать: жизнь или смерть. Как говорится, все свое несем с собой. Так древний мудрец сказал? Или вы верите в переселение душ, и поэтому вам смерть не страшна? Вот послушайте, что писал Ницше по этому поводу. — Люц потянулся к полке с книгами.

— Бросьте комедию, комендант. Я все сказал.

Люц примирительно рассмеялся:

— Сдаюсь, сдаюсь. По части допросов вы, конечно, сильнее меня. Я даже не знаю, с чего его начинать. А то, чему меня учили наши специалисты, — это же рассчитано на допрос пешек. А вы фигура! Почти король. До сих пор не пойму, как это болваны из полиции вас взяли…

Галясов, слушая излияния коменданта, все больше раздражался.

— Что от меня надо? А то будто награждать собираетесь…

— А что, это мысль! — воскликнул Люц. — Все, что нужно знать о партизанах, мы и так знаем. Ваших тут — целый подвал. Но объявим, что именно вы нам все рассказали, что получили награду за это. Даже выпустим на свободу. Каково, а?

Галясов рванулся к Люцу, но на него навалился конвой. Выкрикнул только:

— Не посмеешь, гад!

Люц ухмыльнулся:

— По-моему, мы рано перешли на «ты». У русских сначала положено выпить вместе… Кстати, у меня тут припасено. Московского розлива. Не желаете?

— Я с тобой с… на одном поле не сяду! — сплюнул пленный.

— Ну-ну, — поморщился комендант. — Это вы зря.

Но игривое настроение к Люцу больше не возвращалось. Этот босоногий, грязный, окровавленный, еле стоящий на ногах мужик выбил его из колеи. Да кто же здесь, в конце концов, хозяин? Люц шагнул к карте, зло ткнул пальцем значительно ниже флажков.

— Когда мы будем в Иране и Индии, такой король, как вы, превратится здесь в пешку. Торопитесь! Назовите численность отряда, места дислокации, явки, где спрятаны передатчики и типография…

— Бои-и-шься, — с нажимом произнес Галясов, глядя в упор на фашиста.

У того на лице промелькнула тень растерянности.

— Боишься, — заключил Галясов. Хотел еще добавить пару крепких слов, но осекся. В голову ударила ошеломляющая догадка: если он боится, значит… Догадка оформлялась в захватывающую мысль. И это не ускользнуло от внимания Люца, и он подумал, что будто пленный опомнился, спохватился, задумался, наконец, о самом для него важном — а что может быть важнее жизни?! Смятение противника возвращало Люцу душевное равновесие, способность вести игру в прежней манере.

— Вы, я вижу, умеете думать. Мы, немцы, умеем по достоинству ценить тех, кто нам помогает. Учитывая ваш опыт, мы бы могли предложить вам приличное место…

— Мне нужно прийти в себя. Поговорим позже, — пообещал Галясов, и Люц еще раз поразился чудесному превращению в его поведении.

Когда пленного увели, Люц долго вышагивал по комнате, переживая первую победу. Налил стопку водки, чокнулся со своим изображением в зеркале, выпил. Но возбуждение не проходило, вновь требовало какого-то выхода.

Вызвал Савчука:

— Один вопрос. Сколько держался твой брат в НКВД, пока не выдал сообщников?

— Три дня.

— Отлично!

Савчук дико пялился на коменданта.

— Отлично, Савчук!

…В подвале, ставшем тюрьмой, сбившись в один угол, спали товарищи Галясова. Вот председатель Приморско-Ахтарского стансовета Мыстепанов, вот Пономаренко — председатель стансовета станицы Степной, молоденькая учительница Горшкова. Положила голову на плечо старого рыбака. В отряде так и звали — Рыбак. Рядом с Горшковой Андрюшка, ее долговязый ученик. Как пришел в отряд, так на все операции с ней просился. Когда трех эсэсовцев привели, ученик и учительница радовались, как дети… Другие такие родные лица. Что они вынесли?! Можно только догадаться. Избиты, измучены, есть легкораненые. Тяжелораненых партизан каратели перестреляли на месте, в плавнях… Кто-то вскрикивает во сне, кто-то стонет.

— Ма-ма, — протяжно позвала Горшкова и всхлипнула. А где его, Галясова, жена? Что с сыном? Наверное, на фронт рвется, а мать не пускает.

Он не заметил, как мысленно перебрался в свое детство, в старую Москву, побродил с отцом по фабричной сторонке… До революции дело было: как забастовка на заводе, так отец тянет мальчишку в самое пекло, мать каждый раз плакала, вырывала его. А однажды отец слег, не смог выйти в охранение стачки. Так мать прижала Сашку к груди, поплакала и оттолкнула: «Марш к нашим…»

Сейчас Галясов снова с товарищами. Перебирает в памяти их рассказы о том, кто как отстреливался, как дрался, кто сколько фрицев и полицаев положил, кто как погиб. Думай, Галясов. Сопоставляй все, что слышал и видел эти последние сутки в дороге, у здания комендатуры, на допросе, здесь, в подвале.

Мысль, которая осенила его на допросе, нуждалась в обдумывании. В том, что он хорошо сыграет свою роль в этом спектакле, Галясов не сомневался. Главная опора — «духовное» образование. Так он называл свою работу в библиотеке. Все свободное время тратил на чтение. Любимыми героями сразу стали сильные духом люди — князь Игорь, Жанна д’Арк, Емельян Пугачев, Иван Сусанин, Андрей Болконский, декабристы, народовольцы, Ленин и его соратники. Постоянно спрашивал себя: «Смогу ли так же, как они?». Пробивался к пониманию человеческих возможностей. Позже, будучи на партийной и советской работе, в органах ВЧК, он убеждался: несгибаемыми становятся люди, которые знают не только смысл жизни, но и смысл смерти, те, кто эту саму смерть рассматривает как вариант борьбы за то, во что верили. …Но смогут ли ему подыграть его товарищи? Он знал, какие они бесстрашные в атаке. На миру, как говорится, и смерть красна. А на допросах только твоя совесть тебе судья, только твой характер — твой друг и твой враг…