Донесение Малогутия, конечно, было далеко не полным. Его автор ни словом не обмолвился о кровавых расправах со всеми, кто попадался в его руки.
Чекисты, преследовавшие банду, нашли тайник Малогутия, в котором он прятал архивы своей канцелярии, надеясь представить их чинам, укрывшимся за границей, чтобы доказать документально свое усердие в выполнении их задания. Некоторые свои дела он оформлял протоколами. В протоколе № 1 он записал:
«…1922 года, сентября 24-го дня. Махошевская дача войскового леса под станицей Кужорской.
Я, подъесаул Кубанского казачьего войска И. Ф. Малогутий, составил протокол по поводу поимки заместителя комиссара Майкопского отдела. Спрошенный мной показал:
Я — заместитель комиссара Майкопского отдела Кубанской области Сергей Смирнов, коммунист, на должность назначенный в Майкопский уезд административно из Краснодара, уроженец села Хорошева Костромской губернии, 28 лет, женат.
…В настоящее время Россия переживает большие трудности потому, что кругом блокирование как большими, так и малыми державами. Они в выжидательном положении войны против России. Могу сказать, что ничего у них не выйдет. Существовать эта власть будет, на что направлено все старание РКП(б).
Состав и расположение армии на Кубани не знаю. Больше показать ничего не могу. Смирнов.
Составил протокол подъесаул Малогутий».
В другом протоколе излагался допрос и дело казачки Марии Матвеевой, которую ночью на сеновале захватила банда бело-зеленых Романа Турецкого в станице Роговской. Ее заподозрили в намерении отравить бандитского главаря какими-то ампулами, которые у нее обнаружили.
«…Когда я пришел в землянку, — записал Малогутий, — то увидел Марусю плачущей, Турецкого с наганом в руках, а другого с плетью. Они ее допрашивали. На другой день решили жизнь Марусе не даровать, так как она всего не рассказала, а расстрелять. Приговор привели в исполнение, но не расстрелом, а отрубили ей голову и бросили на тропе.
Так они поступили и с комиссаром Смирновым, и со многими другими советскими гражданами».
5
На пароходе «Апостолос» Зимин-Мацков под покровительством капитана, связанного с белогвардейской эмиграцией, благополучно добрался до Константинополя. В радушном настроении, нигде не задерживаясь, он направился к бывшему атаману с докладом и надеждой, что найдет у него пристанище и ему не придется скитаться по трущобам и ночлежкам чужого города, а потом, осмотревшись, думал перебраться во Францию и зажить там, как ему давно хотелось, — весело и беззаботно.
Букретов удивился неожиданному появлению у себя отставного адъютанта, принял его сдержанно, без ожидаемых Майковым восторгов, расспросил о положении на Кубани, не проронил ни слова сожаления, узнав об аресте Феськова и других из «Круга спасения Кубани». После долгой, тягостной паузы генерал еще поинтересовался движением бело-зеленых, особенно отрядом Рябоконя, о котором среди эмигрантов ходило много разговоров. Мацкову тоже приходилось кое-что слышать об этом бандитском главаре, свирепствовавшем в районе Гривенской и близлежащих к ней станицах, но все это были только слухи, а по существу он не знал, но на ходу сориентировался и не жалел красок для того, чтобы выдать налеты банды Рябоконя за то белое движение, которое все еще грезилось генералу. Несмотря на все старания Мацкова, Букретов понял, что никакой информации тот не принес. Своими многословными рассказами, которые пытался облечь в форму доклада, Мацков раздражал генерала. И если бы в комнату, где они беседовали, не заглянула генеральша, ему пришлось бы уйти без обеда, на который он очень рассчитывал, так как его карманы были совершенно пусты.
За столом больше говорила хозяйка, а мрачный отставной атаман только посоветовал гостю встретиться с Дробышевым, значившимся в эмиграции уполномоченным Кубанского правительства при грузинском правительстве, тоже обитавшем в Константинополе.
В поисках Дробышева Мацкову пришлось заглянуть на посольский двор, где он сразу закружился в бесконечной толчее офицерства, как в водовороте, из которого нелегко было выбраться. Его захватили там самые невероятные слухи о готовящемся десанте на Кубань; из уст в уста передавалась сводка последних сообщений с Кубани, упоминалась сожженная дотла большевиками станица Ханская, куда якобы нагрянул со своим отрядом все тот же Рябоконь, уже вооруженный артиллерией. Сообщалось, что Врангель где-то проводил смотр войск, отправлявшихся в Россию. Тут же раздавались отпечатанные приказы атаманов казачьего войска, из которых Мацков узнал о существовании на Северном Кавказе полков Шкуро, готовых двинуться на большевиков.
Со всеми этими новостями, так далекими от того, что сам видел и слышал несколько дней назад, Мацков и пришел к Дробышеву. Уполномоченный, с красным, чуть посиневшим от частых выпивок носом, более обстоятельно и конкретно расспрашивал Мацкова о дисциплине в Красной Армии, об экономическом положении в России и почему-то больше всего о религиозном энтузиазме населения.
Выслушав Мацкова, Дробышев тоже особого интереса к нему не проявил, порекомендовав, в свою очередь, навестить юрисконсульта Кубанской рады Намитокова Айтека.
— Может, у него что найдется, — неопределенно закончил уполномоченный. — А потом как-нибудь встретимся…
Услышав эти слова, Мацков стал умолять лично познакомить его с Намитоковым. Его бросало в дрожь от того, что каждый от него хотел побыстрее избавиться, а Намитокова он не знал, и ниточка его надежды могла оборваться.
Дробышев согласился не сразу, ссылаясь на свою занятость неотложной работой над проектом административного управления Кубани на случай, если она получит самоуправление.
Мацков не упустил момент показать свой интерес к такому документу и высказать восхищение автором, обладающим государственным умом, поскольку ему поручена разработка такого важного закона.
— Думаю записать в проекте выделение иногородним земельных наделов. Пусть участвуют и в станичных сходах, но атаманом должен быть только казак, — делился своими мыслями польщенный Дробышев.
— Весьма своевременно, — подхватил Мацков. — Они, эти иногородние, внесли немало смуты. Такая запись, безусловно, утихомирит их, а казаки не позволят им развернуться.
После этого обмена мнениями Мацкову показалось, что Дробышев куда добрее и податливее Букретова и за него надо держаться обеими руками. Может, это еще и оттого, думал Мацков, что ему, прибывшему из России, удалось все же создать о себе впечатление, как о человеке осведомленном и преданном, а главное, сумевшем выбраться из Новороссийска, несмотря на все заслоны ЧК.
Намитокова больше всего заинтересовали обстоятельства бегства Мацкова из Новороссийска. Он с ходу задал ему много вопросов, уточняя детали проникновения на «Апостолос», место расположения тайника на судне, кто его видел из судовой команды, знают ли матросы его имя и другие подробности бегства в Турцию.
Мацков и тут отвечал весьма красочно, подчеркивая опасности, которые подстерегали его на каждом шагу, и, видимо, покорил непроницаемого черкеса.
— У вас остались там надежные люди? — спросил Намитоков. — В Новороссийске, Екатеринодаре…
На ум сразу никто не приходил. Надо было подумать, кого назвать, а Намитоков не сводил с него глаз. Адъютантская служба приучила Мацкова ко многим неожиданностям, но он всегда выходил из довольно сложных ситуаций: что именно хотели от него услышать, то и говорил, чтобы не разгневать тех, кому он служил.
— Могу положиться на свою многочисленную родню и только на тех, кого лично знаю. Таковых у меня немало, но они разбрелись, притихли, — уходил от прямого ответа Мацков. — Есть даже в Грузии…
— Где вы были в Грузии?
— В Тифлисе и Батуме.
— А скажите, Мацков, кто знает о вашем отъезде за границу?
— Никто.
— Не торопитесь. Подумайте.
— Да, совсем упустил… Переводчик, конечно, и его дочь. Больше никто.
