— Вы могли бы назвать некоторых чинов из этого лагеря? — спросил Гуляев.

— В лагере все чины. И заняты они созданием разного рода организаций. Это болезнь эмиграции. Надо же чем-то заниматься. Союз чиновников министерства внутренних дел возглавляет барон Греневиц, бывший екатеринославский губернатор. Субсидируется Союз от распродажи разного имущества, вывезенного врангелевскими контрразведчиками. Выдавалось Союзу французами и англичанами обмундирование и продукты. В общем, в средствах этот Союз не нуждался.

Гуляев молча внимательно слушал Кривобокова, а Крикун иногда задавал вопросы, уточнял и что-то записывал себе в книжечку.

— О других чинах что можешь сказать? — спросил Крикун, надеясь услышать знакомые имена.

— Ну, например, Баранов, становой пристав, похваляется тем, что лично расстреливал заподозренных в большевизме. Очень гнусная личность, но был ктитором в церкви лагеря. Егоров, заведовавший ссудной частью лагеря. В белой армии тоже заведовал какой-то ссудной частью. Награжден Владимиром III степени. Был членом всех монархических организаций, особенно тех, которые давали какие-либо значки. Всегда ходит увешанный значками и с Владимиром на шее. На его совести масса искалеченных в лагере. Ну, еще жандармский полковник Полубинский, бабник и пьяница, перед самой эвакуацией из Крыма бросил там больную жену, но все ее драгоценности прихватил с собой, слыл поэтому богатым человеком. Член какой-то монархической организации. За распутство был бит по физиономии женой офицера Петровичева. Для полноты представления о чинах можно назвать рыжего Глухова Василия, протоиерея лагерной церкви, бывшего настоятеля какого-то собора в Крыму, словом, придворного спеца. Все жестокости администрации и хищения оправдывал с амвона словом божьим… Трудно всех перечислить, восстановить в памяти.

Гуляев видел, что Кривобоков искренне стремился нарисовать правдивую картину жизни эмигрантов в Турции.

— Ну и компания собралась там, — заметил Крикун. — Домой, выходит, не собираются?

— Почему же? Они много об этом рассуждают, но, как говорят, грехи не пускают.

— Тайком надеются пробраться?

— Вербуют в команды нашего брата, переправляют в Россию, а сами остаются там.

— Говорят, что есть в Константинополе «Союз верных»? Не приходилось о таком слышать? — поинтересовался Крикун.

— Это затея Погорского и Кретова.

— Кто они?

— Полковники-коммерсанты, а точнее — дельцы-монархисты. Лично я их почти не знаю, но слышал, что с помощью французов и англичан их транспортная фирма преуспевает.

Крикун посмотрел на Гуляева, молчаливо предлагая ему задавать вопросы, но тот, зная значительно больше из его, Крикуна, рассказов о «Союзе верных», только улыбнулся.

Отпустив Кривобокова после довольно продолжительной беседы, Крикун спросил Гуляева:

— Ну как, понравился?

— Ничего.

— Выбрал честного и самого толкового. Видно, не контра, а?

— Нет.

— То-то! — многозначительно заметил Крикун. — На сегодня хватит. Завтра пройдемся по Сеоеву.

Когда на горных тропах сходились банды, полковник Сеоев, резидент терского атамана Вдовенко, подолгу беседовал с Гуляевым, расспрашивал до мельчайших подробностей его родословную, потом переходил к учебе в Одесском юнкерском, где сам когда-то учился, интересовался, что привело его к бело-зеленым.

Гуляев немногословно и неохотно отвечал на расспросы Сеоева, который под предлогом забывчивости нередко возвращался к тому, что уже слышал от Гуляева. На этот раз они сидели вдвоем в сыром весеннем лесу, только что освободившемся от снега, у костра. Николай Васильевич, ковыряя палкой прошлогоднюю прелую листву, спокойно рассказывал, ничего не выдумывая, свою биографию.

— Мама моя, Вера Дмитриевна, русская, по фамилии Гуляева, а отец — осетин, полковник царской армии. Умер в 1920 году. Мой дед по матери одно время выпускал провинциальную газету на Украине, а потом увлекся археологией, даже имел какие-то труды, но его занятия были не больше чем увлечения. Умер он в бедности. Мать вышла за отца с условием, что она сохранит свою девичью фамилию.

О своих братьях и сестрах Гуляев умалчивал, ссылаясь на то, что о них не имеет никаких сведений. О некоторых он действительно ничего не знал, а о старшем брате, Юрии, ему было доподлинно известно, что он работал в ЧК. С тех пор как он узнал об этом, его не покидала тревога за брата, за их будущие отношения. Он никак не мог разобраться в своих противоречивых мыслях, постоянно преследовавших его. С одной стороны — родной брат, которого он, как ему казалось, хорошо знал и понимал, а с другой — что никак не укладывалось в его представлении — работа в таком грозном советском учреждении. Он не мог найти ответа на вопрос: почему сыну полковника, пусть бедного и умершего, доверили работу в ЧК? Что-то не сходилось в его представлениях о деятельности ЧК и участии в этой деятельности Юрия, пока не встретился с ним тайно. Их свел сотрудник ЧК Крикун, отвечавший за ликвидацию банды Малогутия. Обо всем этом Сеоев, часто бывавший в банде Малогутия, не подозревал. И Гуляев тогда еще не знал, что Сеоев проверяет его через своих людей и готовит для направления за границу к атаману Вдовенко.

Полковник проникся доверием к молодому человеку, похожему на своего отца-осетина, всегда задумчивому, несколько медлительному, с черной копной густых волос. Сеоев не раз говорил о нем с Малогутием и однажды выручил его, когда у главаря бандитской группы зародились сомнения в преданности Гуляева.

Малогутий подходил к каждому и приставлял еще дымящийся от выстрела ствол револьвера к виску проверяемого. Выстрел раздавался у самого уха. Подойдя к Гуляеву, Малогутий взял его за ухо, оттянул, намереваясь прострелить. Такое испытание, если ему не сопротивлялись, главарь считал высшим проявлением личной преданности. Гуляев резким движением крепко ухватился за наган и над своей головой так скрутил чужую руку, что Малогутий вынужден был выпустить оружие.

Сеоев поспешил на помощь Гуляеву, стал между ним и Малогутием.

— Господа, — укоризненно сказал полковник, — будет вам мальчишеством заниматься.

Угроза расправы была отведена еще и тем, что полковник тут же шепнул подъесаулу о намерении послать Гуляева за границу. Узнав об этом, Малогутий решил отправить с Гуляевым свой отчет атаманам.

— Полагаю, что там господа не совсем ясно представляют наше положение, условия, с которыми сталкивается наше движение. Из-за границы ничего не видать. Все можно понять только здесь, в нашем стане, в казачьих станицах, — размышлял как-то вслух Сеоев после очередной стычки в горах с засадой чекистов.

— Здесь тоже трудно понять, — возражал Гуляев после встречи с братом, а потом с Крикуном, вернувшись в стан Сеоева. — Кругом горы, лес, биваки, изнурительное карабканье по горам, набеги на станицы. Движение, господин полковник, как мне кажется, предполагает продвижение вперед, если хотите — развитие и поддержку, а мы прячемся от людей в горах. Я имею в виду тех, на кого мы рассчитываем, кто нас должен поддерживать. Нам в станицах без боя ничего не дают. Какая же это поддержка? Не обманываем ли мы себя?

— Обо всем этом и надо доложить там, — выслушав Гуляева, сказал Сеоев. — Терскому и Кубанскому правительствам. Они надеются на наше движение. Оно есть. Вы не совсем правы в своих суждениях. Если бы только нас не обложили большевики, если бы не их агитация среди кавказцев и казаков… Мы лишены такой возможности. Наше движение получит размах, если мы будем получать регулярную поддержку.

— Мне трудно будет там объяснить все это, господин полковник. Насколько я понимаю, вы вкладываете в понятие «движение» политический смысл?

— Конечно! И то, что вы размышляете над проблемами белого движения, молодой человек, уже вселяет уверенность в грядущие успехи. И вы сумеете обо всем рассказать за границей.

Сеоеву самому хотелось выбраться из гор и встретиться с атаманом, но он не мог его ослушаться. На него атаман возложил обязанность возглавить контрреволюционное подполье в Осетии и на Ставрополье, пока он не вернется. Правда, атаман и не думал возвращаться в Россию. Он обосновался в Югославии и ратовал там за открытие всякого рода божественных храмов для казаков. Не упускал случая принять участие в их освящении. Выступая на торжествах перед понурыми казаками-прихожанами, он уверял их, что для приближения краха большевиков и возвращения домой надо денно и нощно молиться.