— Ты знаешь, где находишься?

— Ни, — ответил Карась.

— В ЧК. Слыхав про такую?

— Слыхав.

— Ото, рассказывай правду. Про продразверстку слыхав? Рабочему люду хлеба надо. Дети с голоду мрут, а ты с оклунком муки убегаешь в подворотню. Значит, ты тоже контра, раз крутишь жернова на них, а не на власть Советов. Можно сказать, мировую революцию подтачиваешь. А ЧК защищает власть бедняков и голодного пролетариата. Так шо рассказывай, кто твои компаньоны. Не то в камеру к мешочникам.

— Люды они грамотни, — заговорил Трофим, — не то, шо мы. Балакают не по-нашему, обхождение у них не мужицкое, едят из тарелок, вилками.

— Вот, вот, а говоришь, ничего не знаешь, — подбадривал его Крикун. — Может, и так… А что ж они сами-то, господа, не продают муку, а тебя посылают?

— Так то дело мужицкое.

— Где выручка?

— Отдал.

— Кому?

— Кривенку.

— Зачем?

— Машину собираются купить в Абинской.

Крикуну хотелось очень многое выяснить о мукомолах: не бывшие ли офицеры, нет ли у них оружия, как часто они отлучаются, где бывают, кто к ним приходит?.. Но пока он воздерживался прямо задавать эти вопросы, пытаясь понять, то ли Карась такой забитый от беспросветной нужды, то ли прикидывается незнайкой, будучи проинструктированным.

— Да… Ты что ж, так и не поняв, шо власть новая пришла?

Крикун, задавая этот вопрос, заметил, что Карась что-то знает, но не решается сказать.

— Да ты садись, — предложил ему по-дружески Крикун.

Карась сел не сразу: снял с себя рваную шапку, обнажив взлохмаченные волосы, потоптался на месте, затем сел на табуретку, выжидая, что дальше будет.

— Вот что, Карась, — ничего не дождавшись, объяснял Крикун, — мешок с мукой и кружкой конфискуем по акту, а сам дуй до дому, только молчи, шо был в ЧК. Так тебе лучше будет. Поняв?

Это был продуманный ход Крикуна, твердо решившего отпустить Карася.

Карась не поверил услышанному и все еще сидел, подняв удивленные глаза на Крикуна.

— Тут кажут — мовчи, и господа кажут — держи язык за зубами, не то отрежут.

— Я говорю тебе — молчи, шоб тебя не выгнали твои же хозяева. А они чего пекутся за тебя? А?

Карась не решался об этом открыто сказать, но Крикун утвердился в своих подозрениях к мукомолам и необходимости их проверки. Вопросов больше не задавал, чтобы не насторожить Карася.

— Вот распишись в акте и ступай.

— Так я ж неграмотный.

— Тогда ставь крест.

Шумный Константинополь на какое-то время превратился в табор-пересылку для бежавших сюда из России белогвардейцев. Уже несколько дней Гуляев осторожно ходил по его улицам, присматриваясь и прислушиваясь ко всему, что происходило вокруг него в кривых переулках, в кафе, мечетях и на базарах. Часть эмигрантов уходила в Югославию, Болгарию, Чехословакию и Францию, а некоторые все еще оставались на берегах Босфора, но и они продолжали расползаться по белу свету.

Не спешили из Константинополя только главари монархической группы: престарелый и вряд ли на что способный генерал от кавалерии Нератов, представляющий интересы оставшейся здесь до времени русской эмиграции, генерал Хабаев, именовавший себя правителем Осетии, князь Бакевич-Черкесский, бывший правитель Кабарды, ожидавший в случае успеха белого движения назначения командующим Кавказской армией.

Монархическая организация имела связь с Парижем, с французской разведкой, предложившей монархистам работу по налаживанию нелегальных связей с подпольем на Северном Кавказе, на что правительством Франции отпускались денежные средства.

Официальные новости Гуляев узнавал из ежедневного белогвардейского листка «Вечерняя пресса». Бывший издатель его Максимов, скомпрометировавший себя работой в английской контрразведке, сбежал. Ответственным редактором стал турецкий журналист Абдул Вехаб, но фактически руководил газетой какой-то проходимец Варшавский. Абдул Вехаб являлся одновременно и цензором, отстаивавшим англо-французскую точку зрения. С этой газеткой проголодавшийся Гуляев однажды заглянул в дешевое кафе и безошибочно определил за столом русского беженца, одиноко скучавшего над выпитой чашечкой кофе. Торопиться ему было, как видно, некуда. Ни дома, ни работы, ни семьи. Лагерь, где обитал хорунжий Семен Вехов, становился для него невыносимым. Гуляев подсел к нему, и они разговорились.

— Припоминаю набитую людьми и лошадьми пристань Новороссийска, — начал тоскливо Вехов. — На рейде суда… Холодно. Часовые из «добровольцев» пропускали только своих, а другим упирали штыком в грудь или чуть ниже. Люди бродили по пристани, раздавались выстрелы. Один молодой казак на самой пристани поглаживал лошадь. Видно, он прощался с ней, надеясь отплыть в заморские страны. «Что, брат, с домашним конем никак не расстанешься?» — спросил я его. Ничего не ответил мне казак, прижимаясь щекой к голове коня, и даже глаза закрыл. «А ты пристрели его», — посоветовал я казаку. Он посмотрел на меня и сказал с угрюмой надеждой: «Нехай живет, може, когда еще и свидимся». Вы поняли? И этот казак, с винтовкой за плечами и шашкой на боку, в длинной шинели, должен зачем-то оставить свою землю, своего коня и куда-то плыть на иностранном корабле. Зачем?

Вехов помолчал в тяжком раздумье, потом закончил свою мысль:

— С великим трудом, тыча дулом нагана в толпе, я пробрался на посудину и с борта наблюдал за тем казаком. Потеряв всякую надежду пробраться даже к трапу, он отошел в сторону, бросил винтовку и шашку на мостовую, вернулся к коню и повел его за собой. Домой…

— А может, не домой? — вставил, раздумывая, Гуляев.

— Домой, — твердо сказал Вехов. — А я вот смалодушничал. Но вернусь. Можешь доложить на Семена Вехова, что он 7 ноября при выходе с концерта, устроенного репатриационной комиссией в саду Пти-Шан в честь годовщины Красного Октября, имея на груди красный бант, был задержан турецкими филерами. После ареста меня препроводили в полицейский участок Галат-Сарай. Я рассчитывал, что меня посадят на пароход «Эльбрус» и отправят домой, а угодил на двадцать семь суток под стражу, причем на допросах меня обвиняли в большевистской пропаганде. На двадцать восьмой день, найдя за двенадцать бумажных турецких лир поручителя-турка, я был освобожден. В том же помещении со мной было еще четверо, на которых турецким сыском был дан подобный же материал. Понимаете, что с нами происходит?

Вехов довольно подробно рассказывал об активности французов в Константинополе. По его словам, их разведывательный аппарат разделен на два отделения: фильтрационное — для желающих выехать во Францию и разведывательное — для работы на Северном Кавказе.

Фильтрационное отделение находится в здании французского консульства. Во главе стоит капитан Жоссе, помощник у него некий Д. Лиманский, худощавый блондин в пенсне. В фильтрационном отделении работает осетин Багреев, который говорит с сильным акцентом. Из двух ближайших сотрудниц Жоссе Вехов назвал армянку Фросю.

Разведывательным отделением руководит капитан Лобер, проживающий недалеко от Пти-Шан. Оперативной частью ведает грузинский князь Амираджави. Направление его работы — Северный Кавказ, снабжение банд оружием и деньгами.

Заброска агентуры происходит на побережье между Батумом и Поти. Многих агентов французская разведка вербует в русских лагерях в Константинополе. По слухам, недавно послали несколько человек, но они побоялись высадиться.

Когда речь зашла на извечную тему военных — о службе, о полках, дивизиях и знакомых офицерах, Гуляев сказал, что имел счастье служить под началом самого Сеоева и что лучшего полкового командира он не знает.

— А кто такой, этот Сеоев? — равнодушно поинтересовался Вехов.

— Полковник. Кстати, на дружеской ноге с Вдовенко, атаманом. Думаю воспользоваться этой цепочкой. Как по-вашему?

— Придется сначала добыть визу на въезд в Сербию. Он теперь там.

— Не может быть.

— Уверяю, что это так. Здесь его нет.