— В лесу своих ищите, сталинские собаки, — злобно прохрипел старшина. И тут раздался какой-то пронзительный визг, в воздух взметнулось темное лохматое тело и повисло на руке старшины. Завязалась борьба. Я прыгнул в подвал и с ходу ударил диверсанта по голове рукоятью пистолета. Старшина обмяк и стал валиться на пол. Но раньше его рухнуло на землю мягкое лохматое тело. В подвал влетел автоматчик и, сразу сориентировавшись, заломил руки старшине. Я наклонился над тем, кто боролся с бандитом. Это оказался Вася. Но… в зубах, как яблоко за черенок, он держал гранату за взрыватель. Кольцо было на месте. Зато потом у лжестаршины мы обнаружили… почти перекушенный, болтавшийся на сухожилиях указательный палец на левой руке.

Сдав живого диверсанта и документы убитого в ОКР «Смерш», мы с автоматчиком вывели детей на сборный пункт. Васю, все время терявшего сознание, с окровавленным ртом — он выломал зубы, я нес на руках, прижимая к себе его худенькое невесомое тельце. Мальчик в полубреду, захлебываясь слезами и невнятно шепелявя, всю дорогу бормотал что-то бессвязное. Так, бредившего его и погрузили на катер.

Дня через два с Петром Жадченко пробираемся ночью по Станичке. Противник ведет артиллерийский и минометный огонь по всему плацдарму. Стреляет наугад, вслепую. Но от этого не легче. Вдруг Жадченко толкает меня в бок:

— Стой, прислушайся, кажись, летят.

Остановились мы, слушаем.

— Может, — говорю, — это наши девчата на По-2?

— Не похоже. Наши смелее ходят. Да и заход не с той стороны.

А тут недалеко от нас, будто из-под земли ракета красная в небо засвистела, описала дугу и прямо на винзавод падает. А там штабы наши армейские.

— Что за чертовщина, — забеспокоился Жадченко. — Ты видел, откуда пустили ракету?

— Да вроде бы вон из тех развалин…

— А ну, давай туда.

Не успели мы пробежать и десяток шагов, как в районе винзавода взметнулись языки пламени и прогремели взрывы. А из развалин опять ракета, но уже в сторону наших причалов, а там как раз шла разгрузка катеров из Геленджика.

— Ах, гад, — рассвирепел Жадченко. — Ну, ясно: наводчик. Берем?

— А если не один?

— Осилим.

Тут заработали наши зенитчики, прикрывавшие причалы, и вражеский самолет отогнали, но по месту падения ракеты ударил вражеский шестиствольный миномет. Оглядываясь на взрывы, мы не заметили опасности впереди и разом рухнули в какую-то яму. Я не успел опомниться, как на спину обрушился такой удар, что из глаз брызнули снопы искр.

— Ты что, Петя, сдурел, — задыхаясь от боли, крикнул я.

И тут же услышал сдавленный крик:

— Держись, Вася! Их двое!

Какой-то силой, наверное инстинкт, — меня швырнуло в сторону, и в ту же секунду рядом, где я лежал, по-мясницки хакнув, рухнула чья-то фигура. Я прыгнул на нее, ударил коленом между лопаток, навалился, с трудом вывернул руку с огромным немецким тесаком, вырвал нож и его рукояткой огрел врага по затылку. Тот затих. И только теперь я услышал, как Жадченко надсадно пыхтит и отрывисто ругается:

— Кусаться, собака?.. А вот. Н-н-нет, жаба, врешь. А так… Еще? Получи!

Донесся гулкий удар, рычащий стон и удовлетворенный голос Жадченко:

— Вот и успокоился. Вот и ладненько.

Обоих диверсантов-сигнальщиков чекист Жешко доставил в Геленджик. Туда же он отправил и троих «больных», вооруженных ракетницами и сигнальными фонарями. А помогла их взять та самая Оля, которая выискивала и подбирала осиротевших детишек. Каким-то образом разыскала меня и в своей неторопливой, веской манере сообщила:

— К нам в санчасть наведался какой-то сержант, марганца и сульфидина просил. Зачем, говорю? А он этак заговорщицки подмигивает: «Молодая, говорит, еще тебе рано об этом знать. Хотя вы, медики, все знаете. Так что лучше не спрашивай». Дала я ему марганца, а за сульфидином, говорю, иди в медсанбат, к врачу. Попрощался он как-то уж очень торопливо, выскочил из подвала и очертя голову кинулся в развалины. Чего это он, думаю, туда побежал? Там же вроде и частей никаких нет. А ночью случайно увидела, как из тех развалин кто-то ракеты пускал. Вот я и засомневалась: а может, думаю, шпион?

Я поблагодарил Олю, нашел Леонова, доложил. Получил задание и с двумя автоматчиками отправился к развалинам. Диверсанты безмятежно спали в полуразбитом погребе. Было их трое. Взяли их без шума, хотя они и попытались вырваться. Связали мы им руки за спиной, ведем к Леонову. А один вдруг разговорился:

— Зря вы, товарищ лейтенант, скрутили нас. Мы больные, шли в медсанбат. За ночь притомились, вот и заснули. А спросонья разве разберешь, кто на тебя навалился? Вот и кинулись в драку.

Я пропустил слова «товарищ лейтенант», думаю: а вдруг и впрямь ошиблись? Однако спрашиваю:

— А чем же вы больны все трое?

Разговорчивый притворно вздохнул:

— Да стыдно говорить. Венерические мы. У нас и справки есть из медсанбата, и направление в госпиталь в Геленджик.

В Геленджик они попали, только не по медицинскому направлению, а под конвоем. А марганец им нужен был, оказывается, чтобы язвы растравлять. Не помогло.

А в общем нашей группой за время пребывания на Малой земле было разоблачено и обезврежено более сорока лазутчиков, диверсантов и вражеских шпионов.

На этот раз нашей тройке — мне, Леонову и Пономареву поручили доставить на Малую землю продукты. Загрузили наши суденышки (рыбацкие сейнеры) в Геленджике. Помню, молодые девчата по сходням бегом таскали на спинах брезентовые, сшитые из плащ-палаток мешки с таким духовитым хлебом, что у нас, в те дни никогда не наедавшихся досыта, не только рты слюной заливало, но и животы судорогой сводило. Остальные продукты тоже были упакованы в такие мешки. Потом уже на горьком опыте узнал я, зачем это делалось. А сразу, было, даже ворчал: зачем, мол, консервы из ящиков выворачивать в мешки?

Где-то часам к 10 вечера закончили погрузку, получили добро и вышли в море.

Гитлеровцы плотно блокировали Малую землю и полагали, что задушат ее защитников этой блокадой. Но наши корабли все равно шли, гибли от бомб, снарядов и торпед, но шли, прорывались, доставляли грузы на блокированный плацдарм.

Наша тройка шла на Малую землю со своим спецзаданием. Но, понятно, специально для этого никто не стал бы снаряжать сейнер, которых и так не хватало, а каждый рейс на Мысхако — это, как правило, новые потери.

…Торопливо тарахтел двигатель, слегка покачивало сейнер на волне, словно хотело убаюкать. Леонов поднялся по трапику на палубу.

— Приготовились, братцы, — сказал он, спустившись в трюм, — входим в Цемесскую бухту. Давайте поднимемся на палубу.

Миновав маяк, мы рванули прямо на мигавший нам с берега огонек. И тут на воду упал острый и слепящий луч немецкого берегового прожектора, резанул по всей бухте, на миг ослепил нас, пронесся дальше и тут же метнулся обратно и вонзился в наш кораблик. Сейчас же ударил второй луч из района цемкарьеров на Сахарной Голове.

Вот тут и началось… Вокруг сейнера взметнулись столбы воды от вражеских снарядов. Суденышко заметалось по бухте, чудом уворачиваясь от огня и стремясь достигнуть плацдарма. Ослепленные и, чего греха таить, растерянные, мы вцепились в леера и не очень-то соображали, что командует капитан, что делает катер и куда лупит матрос из установленного на палубе крупнокалиберного пулемета.

— Приготовиться к швартовке! — донеслось до нас с мостика.

И тут же нечеловечески завопил матрос:

— Берегись!

Я испуганно крутанулся и увидел, как из темноты на нас стремительно надвигается какая-то черная громада, в которую упирался пучок трассирующих пуль из нашего корабельного пулемета.

— Все за борт! — рявкнул в мегафон капитан.

Но исполнить команду никто не успел: вражеская самоходная бронебаржа рубанула нас в борт острым стальным носом и, как топором, расколола нашу скорлупку надвое. Удар выбросил меня в море, и я, окунувшись с головой, забарахтался в студеной воде. Слышу: вроде Леонов где-то поблизости кричит: