Такой исход дела обрадовал Аюба, как и всех отчаявшихся, хотя где-то в глубине души невнятно шевельнулась досада. Отрадно, конечно, сознавать, что Баязет в полной безопасности и сама по себе отпадает тяжкая забота и необходимость рисковать жизнью во имя данной клятвы. Но и обидно, как ни говорите: коновод ротозейством своим, в сущности, упредил наступление момента истины, перевеса, когда становится ясным, кто взял верх и кто кого должен бояться. В том, что Анчок не посмел ослушаться, сломлен уже и сам вернул бы коня, Аюб почему-то ни на минуту не сомневался.

В размышлениях о силе и воле случайная оговорка Лагимэ относительно того, что всякое ремесло имеет свои секреты, приобрела неожиданно глубокий смысл. Профессиональное мастерство чекистом постигалось трудно, долго, через множество обидных и нелепых промахов и просчетов. Порой ужасался, что ничего не успел, что время утекает меж пальцев.

Хакурате, общение с которым становилось все более доступным, исподволь открывал молодым бойцам то, что довольно расплывчато стояло перед их неопытными глазами, зрело в сознании.

— Вся «тайна» заключается в том, — повторял неустанно, — что борец за правое дело чувствует себя твердо и надежно, лишь когда спину ему греет любовь трудового народа. Чем более чекист вбирает этого тепла, чем более он чуток к людским чаяниям — тем он сильнее и неуязвимее…

Аюб давно уже избавился от мальчишеской блажи изображать из себя загадочную личность. В любом ауле каждый мальчишка знал, что всадник в бескозырке и черкеске с газырями — тот самый отчаюга, который ворожил атаману Анчоку на бараньей лопатке и поклялся собственноручно обрить ему бороду. Окруженный вниманием, Аюб хорошо понимал, что оказываемые почести пока еще не заслужены им.

Люди, среди которых он жил, как ему казалось, возлагали на него слишком большие надежды — верили, наверно, в его счастливую звезду. Коваль и паромщик, лесничий и продавец, дорожный рабочий и почтальон, учитель и батрак были его верными друзьями, не стеснялись в просьбе, совете, добром пожелании. Связанные прочными звеньями, они сообща вели точный счет Анчоковым подлым делам, и каждый в меру своих сил и умения приближал час возмездия.

По природе своей чуткий к внутреннему голосу, стал замечать, что все чаще почему-то встречаются ему люди, в глазах которых читались сочувствие, а то и явная усмешка: дай боже теляти волка поймать. Сознание своего бессилия вгоняло в черную меланхолию. В пору одного из таких самобичеваний, словно бальзам на кровоточащую рану, легло сообщение Хакурате на выездной летучке о том, что через старого натырбовского мельника получено предложение Азмета, телохранителя главаря, доставить труп хозяина властям или же заманить его в западню — как будет угодно начальству.

— Под письменную гарантию о полном амнистировании и денежном вознаграждении в сумме, достаточной для выезда в Турцию и обзаведения там бакалейной лавкой, этот… не придумаю даже, как его и назвать… обещает покончить с делом в считанные дни. Это — хрип придушенного иуды… Да, вот что еще интересно. В заслугу себе он ставит причастность к спасению Баязета. Утверждает, будто Анчок, напуганный оборотом, который принимало дело, велел ему тайком отогнать жеребца. А над конюхом расправу учинил, дескать, для отвода подозрения в трусости…

Скрупулезный разбор создавшейся ситуации завершился краткой, четкой, как статья кодекса чести, резолюцией, принятой единогласно.

Что же касается Аюба — он внутренне возликовал. Анчок дрогнул, он струсил, он боится, сам-таки отпустил Баязета! Крысы кидаются врассыпную из залитой кипятком норы! Час расплаты близок, никому не уйти! В нетерпении сгорало сердце. Впервые с такой силой Аюб почувствовал прямую свою причастность к жизни и судьбам родного народа. Тот же изначальный зов природы, что, например, кидает и бьет о гранит водопада идущую к ледяным истокам Белой форель, пока она не достигнет верховий, так же неумолимо, снова и снова заставляет его не щадить себя ради короткого и емкого понятия — долг.

Незадолго до первомайского праздника банда Анчока сожгла единственную на всю округу действующую паровую мельницу. Погибли при погоне, опрометчиво ворвавшись во вражеский строй, комсомольцы-чоновцы Индрис Уджуху и Василий Скиба. В ту же ночь в другом месте изрублены, отстаивая помещение ревкома, Иван Подгорный, уполномоченный милиции Андрей Гуськов, его жена — председатель женсовета. Анчок неистовствовал, словно задавшись целью оставить по себе память, которую не могли бы смыть и десятки грядущих лет, чтобы люди как можно дольше проклинали его имя и свою судьбу за то, что появились на свет в такие безумные, жестокие времена…

За неделю до праздника подкинули Анчоку приманку в виде «плохо охраняемого» склада с сукном и кожами, доставшимися в качестве трофеев при разгроме деникинской армии и по распоряжению Москвы предназначенными для детских приютов, солдатских вдов и инвалидов войны.

Клюнул бандит, накинулся двухсотенной конной ордой.

Группа, оставленная на левом берегу для приема добычи и прикрытия отхода, внезапно с двух сторон была взята чоновцами в перекрестный огонь и полностью истреблена. Выскочивший на переправу со множеством груженых телег основной отряд встречен в сабли. Отпихивая друг друга на тесном предмостье, всадники заметались, как коты на горящей крыше. Бросая награбленное, коней, своих раненых и убитых, уже ползком, перебежками, поодиночке спасались в разные стороны.

Анчок быстро свернул остатки своры в тугой комок и, выставив для прикрытия с десяток наиболее искусных стрелков и пулеметную тачанку, полевым галопом, не разбирая дорог и троп, рванул в лабинские предгорья. К утру шайка оторвалась от преследования бронеавтомобилей.

За три дня до праздника насмерть перепуганный чабан из Псебая, одолев за ночь восемьдесят верст на лошади, доставил Хакурате письмо от Анчока. Обращение, составленное в цветистых выражениях, было щедро насыщено ссылками на коран. Это обстоятельство и происки главаря выхлопотать себе полное прощение принудили советские органы вынести дело на суд аульного схода.

Общественный приговор гласил: если закон проявит мягкость к бандиту, жители сами жестоко покарают его. Предадут «каменной смерти» — старинной казни, когда каждый бросал в связанного злодея булыжник, пока тяжесть камней не раздавливала его.

И пробил час.

В ночь накануне праздника Аюб во главе усиленного конного разъезда патрулировал на мартанской дороге. Луна изливала колдовское свое сияние на терны и космы ракит, на соломенные крыши дремлющего верстах в двух в стороне небольшого аула. Оттуда послышался трусливый, с подвыванием лай собак, какой они обычно поднимают при приближении волчьей стаи. Меняя аллюр, отряд свернул с маршрута. Скакавший навстречу гонец, Бечмиз Гучетль, подтвердил догадку — Анчок. С ним еще шестеро, один из них — без левой руки…

Когда осторожно подобрались к крайним домам, на темном крае неба бледным мазком обозначилась полоска зари. У подошвы крутого холма, среди огородов, в зыбком белом тумане — россыпь неказистых турлучных лачуг, опоясанных низким плетнем. Повторяют все его изгибы и переломы старые, раскидистые осокори, в ветвях которых уже затевается вороний грай.

Расставив людей, Аюб пластунским юрким броском скользнул сквозь росистые лопухи, подполз под рогатую корягу коновязи, прислушивался минуту-другую. Лишь низовой ветер с речки порывами тянет из пистолетного дула свирельные звуки, заунывную песнь… С живота на бок переворачиваясь, Аюб бросает в аспидно черное стекло, как бомбу, бескозырку с вложенной внутрь бараньей лопаткой.