— Если бы Хакурате наперед знал, что достоинство собеседника вы определяете по длине бороды, — принял вызов Аюб, — он, конечно, прислал бы сюда козла, а не меня. — Поняв, однако, что вести разговор в таком ключе не имеет смысла, переменил тон. — Ограбление беззащитных, похищение в личную собственность народного достояния, прочие подлые дела, ставящие вас вне адата освобождают меня от обязанности оказывать вам, как старшему, знаки почтения… Прошу выслушать внимательно. Если к Лагимэ я нашел дорогу по собственному почину, то теперь действую в качестве полномочного представителя Советской власти в Адыгее. Готов предъявить официальную бумагу за подписью товарища Хакурате. Предлагается вам в недельный срок пригнать в аул Хатажукай и передать властям племенного жеребца по кличке Баязет с тавром султанского рода Гиреев на правом бедре. В целости и сохранности, в противном случае…

Повелительный, не терпящий возражения тон, подчеркнутое сильной интонацией имя Хакурате не произвели, однако, должного впечатления. Анчок ответил презрительным ледяным взглядом — и посмотрел в сторону. Там, шагах в двадцати, маячили, вполголоса обменивались сердитыми междометиями трое его подручных. Усач без левой руки, в бекеше и маньчжурской папахе свирепо зыркает антрацитовыми глазами, нещадно дымит цигаркой. Это — Бандурко Трофим, есаул, врангелевский выкормыш, ейский казак, второе лицо в банде. Отъявленный враг, контра, вместе с Анчоком бежал из тюрьмы… Рядом с ним, отломив осиновый прутик, сумрачно жует набухшую почку ротмистр Аксентов. Петербургский сыщик, бывший сотрудник деникинского «освага» по связям с прессой. Кокаинист, деспот, не знающий удержу ни в жестоких прихотях, ни в извращенных издевательствах над своими жертвами.

Отдельно от них, прислонясь плечом к корявому дубу, застыл коренастый кривоногий страхолюд, обвешанный оружием. Тяжелый, давно небритый подбородок, рассеченный косым шрамом, в глазах какое-то особенно зверское выражение. Каждый раз, когда Аюб бросает взгляд в его сторону, он считает нужным улыбаться. Отсутствие переднего зуба делает его ухмылку паскудной. Это, по-видимому, Азмет, телохранитель атамана. Говорят, без вскидки, прямо с бедра, стреляет без промаха. И никогда не сводит с хозяина недреманного ока. Даже спит у него в ногах по-собачьи преданный бывший объездчик…

— Послушай, мальчик, — Анчок уже вытоптал круг, сцепив руки за спиной, тщательно подправляет носком смазного кованого сапога кромку талого снега, — давай потолкуем как адыг с адыгом. За твои старания шапку золота или орден большевики тебе не дадут, в лучшем случае — поднесут именные часы, почетный маузер в серебряной оправе. Советую от души — переходи ко мне. Полной грудью вдохнешь воздуха, свободы, вольной жизни! Скоро леса распустятся. Прекрасен зеленый шатер!.. Наверное, не ошибаюсь — ты ведь еще ни разу за девичью грудь не держался, не вдыхал ее аромата… А у нас…

— Гражданин… бандит! — прервал его разглагольствования Аюб тем глухим, дрожащим голосом, которым прорывается в чистой юношеской душе уязвленная гордость и который звучит сильнее всякого крика. — Я требую ясного и четкого ответа по существу. Повторяю, вам дается выбор: верхом на знатном коне явиться к народу и склонить шею — или же ваш труп привязанным к хвосту клячи проволокут мимо материнской сакли… От себя добавлю: после того как вы обобрали нищих, нам вдвоем стало тесно в этом мире. Рано или поздно кто-то кого-то должен вытолкнуть на тот свет. Между прочим, темное пятно у шейки бараньей лопатки, которую, полагаю, известное лицо показывало вам, предвещает близкие неотвратимые бедствия…

— Лагимэ, к сожалению, становится слаб глазами. Он не рассмотрел меж темных извилин крупные светлые пятна. Одно из них означает, что генерал Килыч-Гирей за хребтом, на благодатной грузинской земле, собирает против большевиков несметную силу. Не уразумел старик и значения острой, как исламский полумесяц, завитушки чуть левее — это генерал Кучук Улагай в трабзонской и синопской гаванях с сорокатысячным десантном выжидает удобного часа… Не разгадал он и смысла одного бугорка, а он говорит, что продразверстка гонит в горы, леса и плавни новые сотни казаков и горцев. Похоже, сынок, в самом скором времени я буду иметь возможность въехать в родной аул на Баязете, насадив твою поганую голову на острие своего клинка…

— Если недостаточно предостережений, заключенных в лопатке жертвенного барана, то хоть газеты читайте. В них пишется, что грузинский народ восстал против предательского меньшевистского правительства. Красная Армия выступила на помощь и уже освободила Тифлис, двигается на Батум — последний оплот контрреволюции на юге… У османов с большевиками договор о братстве и дружбе, так что Улагаю твоему здорово не развернуться. Не до жиру ему теперь… А продразверстка — она отменена, временно была введена такая крайняя мера.

Это было подобно удару в солнечное сплетение. Анчок слушал недоверчиво, напряженно и не отводил мутно-тяжелого взгляда. Потом, словно спохватившись, напустил на себя прежнюю безмятежность. Но спокойный, веселый вид уже не мог обмануть — в глубине смятенной души он был повержен, убит. Скорбные складки у рта углубились. И следа не осталось от бодрячка, какой явился час назад, — высокомерного и спесивого.

На какие-то мгновения даже жалость у парня шевельнулась. Аюбу хотелось посочувствовать земляку, обездоленному судьбой-мачехой. Но подходящих слов не находилось, язык не поворачивался произнести что-либо доброе, человечное. И он подытожил:

— Биты козыри бандитских атаманов, всяких гиреев, улагаев, хвостиковых, булдыгиных, секерявых, шмыткиных… Будет и твоя карта бита. Не явишься в указанный срок — пеняй на себя.

— Не бывать по-вашему. Никогда.

Восвояси Аюб возвращался удрученный исходом встречи и в то же время довольный собой. Теперь, по крайней мере, сложилось более или менее зрелое представление о том, с кем имеешь дело. И что еще важнее — стряхнул с себя, как конь после купания стряхивает влагу, романтическую фикцию, надежду на легкую победу и громкую славу в единоличной схватке с матерым врагом. До тошноты становилось стыдно при воспоминании о похвальбе в месячный срок обуздать Анчока. Пять полных лун уже сменилось с того дня…

Неделю-другую после переговоров в роще Чыгыудж о банде не было ни слуху, ни духу. Сама эта зловещая тишина внушала серьезное беспокойство, была насыщена множеством неясных фактов, оценка которых могла строиться лишь на догадках. Предпринималось все, чтобы обложить волчью стаю огневыми вехами, не дать ей возможности опомниться. Хакурате в солдатской шинели, с патронными лентами накрест, с карабином поперек седла кочевал во главе опергруппы, организуя охрану аулов, хуторов и государственных объектов, круглосуточное патрулирование на большаках, проселках и тропах.

И вдруг — как просверк из нависшей тучи, и с той же мгновенной быстротой распространившаяся весть: бандит Анчок по доброй воле вернул властям аргамака. Действительно, Баязет в яркое апрельское утро, весь взмыленный, с оборванной, болтающейся меж передних бабок уздой примчался к родным яслям. С тихим ржанием бродил вокруг холодного пепелища — остатков бывшей конюшни. То воздевая морду кверху, то роняя ее к самой земле, жадно ловил трепетными ноздрями смрадные запахи тления и боязливо трогал изящным копытом головешки.

Комиссии, принимавшая коня под охрану государства, отметила в протоколе, что вреда его здоровью не причинено, если не считать порванной железными удилами губы. Это обстоятельство дало повод старому конюху Кадыру, выкохавшему его из сосунка, высказать догадку, что конь не отпущен, а сам вырвался на волю, движимый тягой к месту, где погибла подруга.

— Случается, — пояснил, — такое у бессловесных тварей.

Предположение это вскоре подтвердилось самым неожиданным образом. Двое бандитов, взятых при попытке поджечь урупский арсенальный склад, поведали в числе прочего и о том, что Анчок нагайкой забил насмерть не углядевшего за жеребцом коновода.