В Нюрнберге уже началась ежевечерняя пляска огней; волнами катились машины по узким улицам с односторонним движением, сворачивали, останавливались, жезлы полицейских разрезали воздух. Влившись в общий поток и отдавшись воле волны, Грисбюль чувствовал грозившие ему отовсюду опасности, как летучая мышь, он сворачивал, уступал дорогу, тормозил, ехал дальше и думал, закончить ли ему на этом день или заехать в комиссариат и посмотреть, не ждут ли его какие-либо сообщения. Хотя особого желания заезжать туда у него не было, он все же решил это сделать.

Конечно, кабинеты давно опустели, в коридорах было темно, но ассистент ориентировался здесь, как улитка в своей раковине. Он открыл дверь в свой кабинет, щелкнул выключателем, и ему показалось, что сегодня здесь как-то особенно пусто. На его столе ничего не лежало, значит, никаких более или менее важных происшествий не было. Он облегченно вздохнул. Он бездумно отпер средний ящик, выдвинул его и оцепенел.

Ящик был пуст. Он обшарил задние углы: ничего. Сложенные им документы по делу Марана исчезли, и среди этих документов записи, сделанные со слов Метцендорфера.

Грисбюль закрыл глаза. Он задумался. Он помнил, что запер ящик; второй ключ хранился у дежурного внизу. Грисбюль нашел, что это несущественно. Если кто-то утащил документы, значит, они представляли для него интерес независимо от того, был ли заперт ящик или нет! А устранить эти записи, заключил он, мог хотеть лишь один человек, который, вероятно, устранит не только их.

Ассистент почувствовал, что сердце его забилось быстрее. Все еще не открывая глаз, он попытался собраться с мыслями. Он закусил нижнюю губу от волнения. Он дышал глубоко. С закрытыми глазами он еще раз медленно обшарил рукой весь ящик. Поскребывание пальцев по фанерному дну вызвало у него легкий озноб. Может быть, он положил документы в другое место? Он обязан был их найти! Поспешно отперев другие ящики и шкафы, он убедился, что бумаг нет как нет. Они словно бы растворились в воздухе. Не осталось никакого следа.

Вдруг ему послышался какой-то шорох в соседней комнате. Он быстро обернулся. Никого! Ничего!

И все-таки следовало удостовериться. Он тихо подошел к двери, осторожно открыл ее и снова почувствовал страх: комната была освещена. На крючке покачивалась шляпа комиссара.

Грисбюль быстро шагнул в комнату.

— А вам-то что нужно здесь? — удивленно спросил Гроль, поворачивая к нему лицо.

Было бы преувеличением назвать удивление Грисбюля приятным.

Но, стараясь не показать своих чувств, он сделал несколько шагов в глубь комнаты и спросил:

— Вы, господин комиссар?

— Вы, — спокойно сказал Гроль, — самый большой осел из всех, кто когда-либо работал со мной. Мне неприятно говорить вам это, но, увы, это так, и можете на меня жаловаться.

Веснушчатый ассистент почувствовал, как кровь отливает у него от лица, но заставил себя промолчать.

— Ну ладно, — сказал Гроль, — оставим это сейчас! — Он посмотрел на листки бумаги, поднял их одной рукой и продолжал: — Если Метцендорфер не смог удержаться от войны, то это еще можно понять: у него нет криминалистского опыта. Но что вы записывали его исповедь, это скверно: тем самым вы придали ей характер документа и обязались что-то предпринять. И боюсь, что вы что-то предприняли!

— Я был во Франкфурте и в Пассау, — строптиво ответил помощник.

— Ах, вы были там! — откровенно издеваясь над ним, обрадовался Гроль. — А результаты, если это не секрет, господин ассистент? — Грисбюль хотел было приступить к докладу, но комиссар прервал его резким жестом: — Садитесь уж. Насколько я вас знаю, десяти минут не хватит.

Но десяти минут хватило, и, так как Гроль нисколько этому не удивился, у Грисбюля сразу возникло подозрение, что комиссар просто хотел подхлестнуть его своим замечанием. Гроль снова приподнял листки.

— Сравнивая одно с другим, приходишь к выводу, что ваши сведения — если это можно так назвать — в основном совпадают со сведениями Метцендорфера. Разницы тут нет. Только совершенно неясно, какую цель вы преследовали.

Теперь лицо ассистента вдруг покраснело, и его веснушки утонули в этом внезапном приливе крови. Он промолчал. Комиссар нащупал чувствительное место. Было больно! И Грисбюль испугался, что Гроль будет еще долго нажимать на это место.

— Вам надо бы стать частным сыщиком, — задумчиво сказал Гроль и с тоской посмотрел на ассистента, — тогда вам никто не мешал бы беседовать с выжившими из ума адвокатами, разъезжать по свету и обращать на себя внимание своим поведением. И ваши клиенты были бы вам благодарны: вот человек, говорили бы они, который по крайней мере что-то делает, беря у нас деньги. Ну еще бы! Но, к сожалению, вы не частный сыщик, и я вынужден снова взяться за это дело. — Он тяжело вздохнул и сказал: — Я должен прервать свой отпуск.

Этого-то Грисбюль и опасался.

— Хорошо еще, — сказал Гроль, — что я не уехал из Нюрнберга, потому что искал свою шляпу.

Он с нежностью посмотрел на крючок, с которого пропавшая любимица приветствовала его еле заметным вздрагиванием.

— По долгу службы я должен констатировать, — сказал Гроль, — что господин Метцендорфер виноват чуть ли не в присвоении власти, а вы, господин Грисбюль, — ассистенту стало не по себе, когда комиссар подчеркнуто вежливо назвал его «господин», — вели себя как неопытный шахматист, понятия не имеющий о значении своих ходов. — Он вздохнул пошуршал листками и, глядя не на Грисбюля, а на бумаги, сказал: — А между тем ваши ходы, по-моему, действительно кое-что значат!

Тут Грисбюль понял, что Гроль одобряет его: слова комиссара были признанием, какого удостаивает сына отец, — не громкой похвалой, разумеется, ведь молокосос, чего доброго, зазнается.

— И все-таки дело дрянь, — продолжал Гроль, — ведь из-за вас мы теперь соприкоснулись как раз с теми силами, с которыми я не хотел связываться, и дай бог, чтобы они не поставили нам капкана, а уж если поставили, то чтоб он не захлопнулся. Тут можно потерять больше, чем руку или ногу. Но назад мне теперь ходу нет, вы сами толкнули меня туда, откуда я вдруг сумел, кажется, заглянуть за кулисы! — Последние слова комиссар пробормотал, как бы думая вслух, как бы пытаясь прояснить собственную позицию. Он поднял глаза, улыбнулся Грисбюлю и сказал с теплотой: — И если мне оторвут голову, то оторвут ее по крайней мере не вам, Грисбюль, а я старик, и пенсии у меня все равно не отнимут. — Он вздохнул и деловито добавил: — Повторите еще раз свой план.

— После рассказа Метцендорфера, — объяснил ассистент, — у меня было такое впечатление, что Себастиан, или Хебзакер, или даже оба они как-то причастны к предприятию Альтбауэра. Я предположил также, что пребывание второго лица на даче в момент убийства не было случайностью. Это лицо, считал я, имело какие-то деловые связи с Альтбауэром. Поэтому я нарочно дал понять Себастиану и Хебзакеру, что у Метцендорфера возникли какие-то подозрения, которые он хочет проверить на месте происшествия. — Он потер лоб и продолжал: — Покуда это второе лицо полагает, что дача охраняется полицией, оно не рискнет пробраться туда, это ясно. Так вот я дал лазейку: восемнадцатого октября, сказал я, мы снимем печати, а девятнадцатого адвокат обследует дачу. В промежутке, рассчитывал я, это второе лицо явится, чтобы замести следы.

Гроль внимательно слушал.

— Очень красиво, — согласился он, — очень красиво придумано. Когда вы, собственно, читали в последний раз детективный роман, Грисбюль?

Тот снова почувствовал, что краснеет. Гроль не стал дожидаться ответа.

— Время, — обобщил он, — служит, так сказать, салом в ловушке. И нужно лишь терпеливо дождаться, чтобы она захлопнулась. Очень тонко задумано, честь и хвала. Только эта ловушка никогда не захлопнется! — Помолчав, он еще раз подтвердил сказанное: — Никогда! — А если, — спросил Гроль, — ни Себастиан, ни Хебзакер не были на даче с Альтбауэром, что тогда?