Адвокат, конечно, понимал: Биферли нарочно умалчивал о том, что дело давно ушло из Бернека. Инспектор, следовательно, уже ни за что не отвечал. Но Метцендорфер как раз на то и рассчитывал, что Биферли из тщеславия превысит свои полномочия.

Однако Биферли этого не сделал.

Опять возникла пауза.

Чтобы сохранить свой престиж, Биферли должен был заговорить снова.

— Но если бы вы, господин адвокат, могли указать мне… то есть совершенно неясно, например, зачем этот убитый явился на дачу!

— Послушать музыку! — мгновенно ответил Метцендорфер.

Биферли посмотрел на него как на сумасшедшего. Голубые глаза инспектора выкатились из орбит.

— Да, — сказал Метцендорфер вроде бы лениво, — есть такие маниакальные любители. Они охотятся за определенными пластинками. Мне рассказывали о подобных случаях! Любопытнейший феномен! Кстати, господин инспектор, вы не помните, какой марки радио на этой даче?

Тут у Биферли и вовсе голова пошла кругом.

— Радио? — спросил он. — Послушать музыку? Любитель пластинок? Неужели вы в самом деле думаете, что… «Грундиг»! Или, кажется, «Менде»? — Он покачал головой, досадуя на себя.

— Ах! — быстро сказал Метцендорфер и схватился за лоб, словно что-то забыл. — А где оно стояло?

Биферли растерянно поглядел на него и с усилием над собой сказал:

— Я не помню!

— Большое спасибо, господин инспектор! — любезно ответил Метцендорфер и, собрав свои длинные конечности, поднялся. — Вы очень мне помогли!

Он пошел к двери. У двери он обернулся.

Биферли, как побитый, повис в своем круглом кресле.

— Всего доброго! — сказал Метцендорфер и закрыл за собою дверь.

За дверью участка Метцендорфер остановился. Такой уверенности в своей победе, какую он изобразил, у него не было. Он пребывал в нерешительности, больше того, он признался себе, что боится следующего визита.

У него хватало воображения, чтобы представить себе теперешние чувства Маргит Маран. Говорить с ней сейчас было неприятно.

Направляясь к машине, он мельком взглянул вверх, на окна, но Биферли не было видно: того, видимо, сильно пришибло.

Он плелся на машине в противоположную городу сторону, медленно петлял по дороге, проходившей мимо виллы Марана, глядел по сторонам, но голые поля под бесцветным небом были безотрадны. Метцендорфер поставил машину вплотную к забору. Он отворил незапертую калитку и побрел вверх к дому, у которого был такой вид, словно его обитатели надолго уехали. Метцендорфер, не отдавая себе в том отчета, хотел выиграть время: он дольше чем нужно скоблил подошвы о ребра железной решетки для вытирания ног, опустив при этом голову и глядя в землю, как вдруг, к его удивлению и даже испугу, дверь бесшумно отворилась.

— Чего вы ждете? — спросила Маргит Маран голосом, который показался ему изменившимся, уже не способным задавать участливые вопросы, и такими же изменившимися показались ему ее глаза, которые глядели на него так, словно он какой-то неодушевленный предмет или, во всяком случае, не человек.

Он покачал головой, прошел мимо Маргит и молча снял пальто.

Потом они сели в те же кресла, где он и его друг сидели в ту ночь, и он подождал; но вопроса, как чувствует себя Маран и предпринял ли он, Метцендорфер, что-либо, — этого вопроса так и не последовало.

Маргит Маран просто молчала, словно ничего не могла изменить вопросами, словно вообще ничего не могла изменить.

Метцендорфер беззвучно вздохнул, улыбка ему не удалась: она получилась кривая, когда он, ничего лучшего так и не придумав, сказал:

— С Вальтером я больше не говорил. Но полагаю, что он в хороших условиях. — И так как она не взглянула на него даже мельком, а продолжала глядеть в пустоту, прибавил: — С Брумерусом мне удалось заключить, так сказать, военный союз, я… — и умолк, почувствовав, что упоминать это имя в такой связи бестактно. Он решился говорить без обиняков. Если то, что он скажет, прозвучит жестоко, ничего не поделаешь. В свое время Маргит Маран тоже не думала, какую боль причиняет своему мужу! — Я буду защитником. Поэтому я должен знать многое, во всяком случае больше, чем судья, и больше, чем прокурор. На каждый аргумент у меня должен быть контраргумент, а если их будет два, то тем лучше.

Женщина кивнула.

— Может быть, я покажусь вам грубым, — продолжал он, — может быть, мои слова вас ранят. Но нанесено столько ран, что нам уже не стоит считаться с такими вещами. Вы должны понять, фрау Маран, что для Вальтера вопрос стоит так: приговор или убьет его нравственно, или оставит ему проблеск надежды на будущее. Говоря проще, вопрос состоит в том, сколько лет придется ему провести в тюрьме — не думаю, что это будет исправительная колония.

Наконец она повернула к нему лицо. Оно было бледно, и губы были плотно сжаты.

— Вы, — спросил он отчетливо, — примерно сразу же после знакомства стали смотреть на Брумеруса как на, ну скажем, как на свою большую любовь?

Она молча кивнула.

— Вы не скрывали этого от Вальтера? Она помедлила. Потом сказала:

— Нет, какое-то время скрывала, я страшно боялась.

— Мужа или признания? — спросил он, отводя взгляд.

— Признания, — сказала она и прибавила: — Он был добр ко мне, всегда. — Она беспомощно подняла плечи. — У меня часто бывало такое чувство, что он хочет защитить меня. Он был старше, чем я.

— Так, — сказал Метцендорфер, — значит, признания. Это уже важно. А когда вы об этом сказали, вы думали о разводе?

— Когда сказала, не думала, — ответила она.

— А до того? — спросил он. — Или после того?

— Нет, до того, — сказала она.

— А почему потом — нет? — осведомился он.

— Брумерус сказал, что он не может на мне жениться.

Метцендорфер опять закусил губы. Он смахнул со лба рыжие волосы.

— А почему — нет?

— Я об этом не спрашивала, — отвечала она, — я не хотела спрашивать. Мне казалось это унизительным. Я принимала его таким, каким он был.

— Может быть, он женат?

— Я не знаю, — сказала она, и Метцендорфер почувствовал, что она сказала правду. — Об этом я его тоже не спрашивала.

— А Вальтер, — спросил он, — Вальтер никогда не говорил о разводе?

Теперь она помедлила, прежде чем ответила:

— Говорил. Несколько раз. Вначале. Точно не помню. Во всяком случае, он предоставил решать это мне.

Зная, что последует еще одно пояснение, Метцендорфер выжидательно промолчал.

— Понимаете, — прибавила она и снова уставилась в пустоту, — у нас были по-прежнему хорошие отношения. Мы могли обо всем говорить друг с другом. Эта сторона была как бы за скобками. Это словно бы не входило в нашу жизнь.

— Но ведь вы состояли в браке, — сказал адвокат.

— Да, — отвечала она, — мы были друзьями. — Она пожала плечами, — Больше я ничего не могу сказать. Мне и самой сейчас непонятно.

Метцендорфер задумался. Он провел рукой по лицу и сказал:

— Что именно, по-вашему, заставило Вальтера выстрелить?

Казалось, эти мысли были ей внове, казалось, они никак не давались ей. Она встала и подошла к окну. Не оборачиваясь, она сказала:

— Не ревность. Уже нет. Ведь прошло почти три года. Три года он со всем мирился. Да. Если сейчас задуматься… — Она запнулась. Вдруг она обернулась и очень быстро сказала: — Он узнал, что Брумерус не любил меня. Не знаю, как он это узнал, но узнал, и этого он не вынес. Он стал думать, что Брумерус… — Она снова запнулась на секунду, лицо ее дрогнуло, она сказала: —…что Брумерус использовал меня как вещь, как предмет. Тут он, наверно, и решился!

Метцендорфер не глядел на нее: он хотел облегчить ей этот разговор. Он слышал, как она вернулась, села, слышал, как она, теперь спокойнее, сказала:

— Когда именно это случилось, я не знаю. Не знаю также, долго ли он вынашивал это решение или оно пришло внезапно… Я этого не знаю. В других случаях он всегда все долго и тщательно обдумывал. Как было тут, я не знаю.