Напротив, размышлял Метцендорфер, при нынешней ситуации он может дать себе больше воли в своем выступлении перед судом! Разве нельзя изобразить Альтбауэра этаким взломщиком, вором, преступником, который вкупе со своим трусливо сбежавшим сообщником собирался ограбить дачу Брумеруса, а может быть, совершить и другие кражи? Более того, разве нельзя вообразить, что дача должна была стать базой для дальнейших налетов? Кто помешает ему — коль скоро этот второй так и не будет опознан — утверждать, что один из них угрожал Марану? Или хотя бы что Маран почувствовал угрозу? Это прозвучало бы вполне правдоподобно.

Впрочем, он сразу же усомнился в том, что Маран поддержит подобные утверждения; того охватило какое-то «бешенство незапирательства», как это называл Метцендорфер. Но тут адвокат полагался на свое мастерство: он сумеет представить дело в нужном свете и объяснить, почему Маран упорно стоит на том, что действовал не в порядке защиты. Маран, скажет он, не хочет никаких поблажек, он хочет полностью, без уверток, ответить за свой поступок, взять всю вину на себя; такие случаи хорошо известны специалистам-психологам. Аномалия, что и говорить. Но она-то как раз и свидетельствует о том, что в момент преступления его подзащитный был не совсем в здравом уме и твердой памяти, что налицо, стало быть, смягчающие обстоятельства.

Он увлекся, он видел свое выступление перед судом, с его губ беззвучно слетали слова. Он сейчас целиком ушел в роль, играть которую было еще не время. И этим он подкрепил мнение Гроля — оставить без внимания все, что может лишь осложнить дело, отвлечь от его достаточно ясной сути.

А в эти же минуты — адвокат, разумеется, о том не подозревал — Грисбюль перешел к открытому неповиновению. Он, насупившись, встал перед Гролем и сказал:

— Господин комиссар! Я еще раз тщательно просмотрел всю свою писанину. Я, конечно, мог бы дополнить ее несколькими новыми фактами и покончить с рапортом. Но совесть моя была бы нечиста. Это я должен вам заявить!

Гроль откинулся в кресле и посмотрел на своего ассистента. Сначала он вообще не понял, что тот имеет в виду; уразумев, в чем дело, он решил приписать все строптивости «нынешней молодежи». Он попытался мягко улыбнуться.

— От вас не требуют чистой или нечистой совести, Грисбюль, — ответил он, — от вас требуют криминалистических фактов.

Он склонился над своими бумагами, считая, что с этим делом покончено, но опять услыхал голос Грисбюля:

— Как раз в отношении фактов у меня и нечиста совесть.

Терпение Гроля иссякло. Он хотел избавиться от этого дела, у него не было желания взваливать на себя напрасный труд: служба научила его, что он только прогадывает, если выходит в своих расследованиях за пределы безусловно необходимого. Гроль помнил, какой он получил нагоняй, когда, занимаясь делом об изнасиловании Изольды Райзингер, обнаружил в комнате девушки отпечатки пальцев, обнаруживать которые вовсе не следовало: его шефу дано было на этот счет конфиденциальное указание. Огромных усилий стоило тогда скрыть некое имя, уже привлекшее к себе внимание прессы. И его, Гроля, очередное повышение не состоялось. Он поклялся в тот раз, что будет сдерживать свой профессиональный азарт.

Возможно, конечно, что убитый был просто мелкий воришка, из тех, что не погнушаются и белье с веревки стянуть; тогда никому до него не будет дела, но тогда нет и смысла продолжать расследование. Его сообщник — или сообщница, все едино, — который также находился на даче, в этом случае тоже не стоит того, чтобы тратить на него время.

Гроль считал эту версию убедительной, хотя и признавался себе, что для проникновения на дачу могли быть и другие мотивы — какие, он не знал. Но при любых других мотивах он тем более должен вести себя осторожно. Один раз ему уже заткнули рот!

Так или иначе, Маран — убийца. Симпатичный он человек или нет — это на него, Гроля, влиять не должно. Его задача — накрыть преступника. Это сделано. О чем тут еще размышлять? Он посмотрел на кипу бумаг, что лежала перед ним слева: все дела, еще не расследованные, но требующие расследования, — требующие, чтобы он, Гроль, во имя справедливости, расследовал их. Резче, чем сам того хотел, он сказал:

— Вы напишете рапорт, Грисбюль, и дело с концом! — И добавил, поскольку молодой человек молча и с вызовом во взгляде все еще стоял перед его столом: — Это приказ!

Грисбюль нерешительно посмотрел на его бумаги, потом повернулся и побрел к двери. Отворил ее.

Комиссар, демонстративно уткнувшийся было в документы, невольно поднял глаза.

Грисбюль, не глядя на него, сказал:

— Принудительную работу я, к сожалению, делаю плохо. — И добавил: — Держу пари, что с этим делом вы еще намучаетесь!

Когда бесшумный лифт поднимал Метцендорфера к его маленькой квартире на девятом этаже, адвокат мысленно все еще держал речь перед судом. Свои доводы он находил резонными, и если сначала отказ Гроля его рассердил, то теперь он его даже радовал. Но в тот миг, когда лифт, слегка щелкнув, остановился, какое-то звено в цепи его, Метцендорфера, умозаключений сломалось. Адвокат, к своему ужасу, вспомнил: Маран все равно останется убийцей — независимо от того, сколько лет просидит в тюрьме. Его другу теперь никогда не смыть с себя этого пятна.

Ничего не видя вокруг себя, он повесил в крошечной своей передней пальто и шляпу. Ничего вокруг себя не замечая, он прошел в комнату и посмотрел в окно. Ничего не воспринимая, он глядел с девятого этажа на букашек-пешеходов и на гонку игрушечных автомобилей.

Он слышал голос — довольно громкий, как значилось в протоколе, радиоголос, который читал, вероятно, экономический бюллетень. Но принадлежать этот радиоголос мог только живому человеку, и этот живой человек был свидетелем, когда грянул выстрел, приглушенный серым колышущимся занавесом проливного дождя.

Но какая польза ему от свидетеля, если он и найдет его? Там лежал труп, там лежал убитый, а стрелял-то ведь его, Метцендорфера, друг.

Победительно-яркие гирлянды его воображаемой печи перед судом запылились и потускнели; ее фразы больше не радовали его и уж подавно не опьяняли; в стакане, который он поднес к губам, вина не было. Такова уж была ого особенность — упираться во что-то одно и за этим забывать все другое; он прислушался к радиоголосу, а голос-то, оказалось, принадлежал живому человеку. Никто этого не предполагал. Теперь он уставился в этого человека, но не видел его, не знал, стар он или молод, мужчина он или женщина. Этот человек мог бы по меньшей мере сказать, как и почему оказался убитый на даче, чего он там искал и нашел ли то, чего искал.

Метцендорфер покачал головой, глядя на игрушечные автомобили в ущелье улицы: видимо, не нашел, поскольку Брумерус при осмотре дачи ничего не хватился. Во всяком случае, он не сказал, что чего-то недостает, а зачем бы ему об этом умалчивать?

Мне надо бы знать, думал Метцендорфер, кто убитый, чего он хотел; я мог бы и утаить от суда эти сведения, окажись они неблагоприятны для Марана; Гролю на все это решительно наплевать!

Он почувствовал тупую боль в висках, всегда предвещавшую мучительную мигрень; по опыту он знал, что таблетки тут не помогут, да и не любил он лекарств. Он отошел от окна к середине комнаты, разделся, прошел в закуток с душем и окатил себя самой горячей водой, какую только мог вытерпеть. Кожа его покраснела. Он долго стоял под струями, от которых шел пар, с поднятыми руками и не думал вообще ни о чем. Потом вдруг рывком повернул рычажок: обдавший его холод, как он и надеялся, дал ему нужную встряску. Тупая боль в висках сразу прошла.

Метцендорфер вытерся, оделся; теперь он знал, что ему делать, принесет ли это успех или нет. Он сделает это хотя бы для того, чтобы вернуть себе спокойствие.

Он сжал тонкие губы и стал думать, поехать ли ему на машине или поездом. Машина даст ему большую свободу передвижения, но, если он попадет в затор, ждать надо будет, чего доброго, битый час, поезд, в сущности, удобнее. Можно развалиться в кресле и думать, глядя на пролетающие телеграфные столбы и на бесконечное мельтешение проводов. Все же он решил отправиться на машине. Он сможет податься туда, куда потребует обстановка. А выедет он поздно вечером, когда движение на шоссейных дорогах утихнет. Правда, грузовики, грохот которых он слышал уже сейчас, будут ему сильно досаждать, но времени они у него не украдут.