Метцендорфер, задумавшись, поглядел в сторону, криво улыбнулся и заметил:

— И все это он вам рассказал, когда вы убирали его комнату.

Он не поставил после своих слов вопросительного знака.

Побить ее было нелегко. Она сказала просто:

— Он был очень разговорчив. — В ее устах это слово прозвучало как-то неестественно.

Метцендорфер промолчал. Возникла пауза.

Вдруг девушка нагнулась к пылесосу, схватила его и направилась к двери, но там, не сходя с места, стоял Метцендорфер.

— У меня еще много работы, — сказала она четко и с дерзкой вежливостью прибавила: — Будьте любезны, пропустите меня!

Он снова посмотрел на нее: она стояла почти вплотную к нему и глядела ему прямо в глаза.

— Я не хочу играть в кошки-мышки, фрейлейн Трициус, — сказал он. — И не хочу ссориться. Я не из уголовного розыска, я адвокат. Я не могу требовать от вас информации, я могу только просить вас дать мне ее.

От него не ускользнула почти незаметная перемена в ее глазах: если до сих пор во взгляде ее видна была холодность, расчетливость, готовность к бою, то теперь в нем показалась доля участия. Как далеко пойдет это участие, он не знал, оно могло и снова угаснуть. Девушка нерешительно глядела на пылесос, который все еще держала в руках. Метцендорфер сказал:

— Я знаю, задерживать вас больше нельзя. Я хочу предложить вам поужинать со мной, и, если вы согласны, мы побеседуем там или в другом месте.

Серые глаза ее холодно блеснули.

— Нет, — сказала она коротко. — Рассказывать мне нечего.

— Возможно, — уступил он, — и все-таки, фрейлейн Трициус! Даже если бы вы только описали свое впечатление от него, это уже могло бы помочь мне. — Он не стал медлить и сказал напрямик: — Я защитник убийцы.

Она уставилась на него, сперва растерянно, потом с пробуждающимся интересом: Метцендорфер чувствовал, что в эти мгновения он становится для нее сенсационным событием, — вот чем нужно было воспользоваться.

Она вдруг поймала себя на несобранности. Она словно бы сама схватила себя за плечи и встряхнула себя. Она прищурилась, как бы что-то подсчитывая:

— Будь вы хоть сам господь бог или сам дьявол — все равно нет! Не хочу!

Метцендорфер понял, что теперь он уже ничего не добьется, ему было ясно, что любая новая попытка переубедить ее только усилит ее отпор. Он отошел от двери и, когда девушка проходила мимо него, вежливо сказал:

— Как вам угодно, фрейлейн Трициус. Что Альтбауэр был человек разговорчивый, даже это мне было полезно узнать.

Она прошла мимо него. Он проводил ее взглядом: она направилась к следующему номеру, достала из кармана передника ключ и отперла дверь.

Он повернулся и пошел к лестнице. На лестничной площадке было зеркало. И в этом зеркале он увидел, как девушка стоит, положив руку на ручку двери, и как-то странно глядит ему вслед.

Она явно не видела, что он за ней наблюдал.

Убивать время Метцендорфер был не мастер. Он был не из тех, кто ходит в кино, только чтобы скоротать час-другой. Дара слоняться по пассажам и глазеть на витрины у него не было. В этот день он досадовал на то, что не обладает такой способностью. Он побродил по улицам, очутился, к своему ужасу, снова на том же месте, побрел дальше, радуясь, что хотя бы дождя нет, зашел в кафе, удивился, что так скоро опорожнил чашку, взялся за газету, но отбросил ее, поймав себя на том, что нелепым образом углубился в колонку «Брачные предложения». За обедом ему пришлось сдерживать злость на официанта, который обслуживал его быстро и четко и тоже отнял поэтому слишком уж мало времени.

Он размышлял о себе, о своей жизни и нашел ее серой, как этот хмурый осенний день, светлыми пятнами в ней были лишь редкие поездки к его другу Марану, хотя он, Метцендорфер, даже не знал, считал ли и тот их отношения настоящей дружбой или всего-навсего этаким затянувшимся однокашничеством. У него, ровесника Марана, не было особых похождений, и ему никогда не пришло бы в голову жениться на такой молодой женщине. Истинной его отрадой были его речи на процессах, полные неожиданных, дерзких и на вид каверзных, но всегда юридически безупречных подвохов для судей и прокуроров, и ради этих речей он часами корпел над кодексами, комментариями, решениями имперских и федеральных судов.

Он остановился у витрины, украшенной воротниками мэй, которые его совершенно не интересовали, и застыл перед ней; теперь ему нужно было найти ответ на вопрос, чем может мужчина среднего возраста, с жидкими рыжеватыми волосами, не отличающийся смелостью, ничем не выдающийся, без броского автомобиля и с довольно скромным доходом, — чем, стало быть, может столь заурядный мужчина добиться от такой девушки, как эта Джина Трициус, чтобы она сказала ему больше, чем собиралась сказать.

Он отвернулся. Он покинул воротники мэй, так и не разгадав секрета. Он побрел дальше по серым улицам, зная, что ему придется положиться на волю случая. Эта мысль вызывала у него неприятное ощущение в желудке: ведь он, Метцендорфер, обычно готовил свои великие подвохи во всеоружии комментариев и выкладок.

Единственное, что ему удалось, — это выведать за завтраком у официанта расписание дежурств, но считать это успехом, по мнению Метцендорфера, было просто смешно. Куда важнее было его поражение: ведь его напрасная манипуляция с пятидесятимарковой бумажкой казалась ему поражением. Теперь он знал, что предложил слишком низкую цену, и знал, что деньгами ему не открыть этот умело накрашенный ротик. А в том, что этот ротик может сказать больше, Метцендорфер был убежден. Он видел лицо убитого, оно запечатлелось в его памяти; молодые люди этого типа не «разговорчивы», что бы ни утверждала девица.

Он неслышно вздохнул, посмотрел на часы и поплелся в гостиницу. Он не пошел к себе в номер, а направился во двор и сел в машину. Он завел ее и, то увеличивая, то уменьшая подачу газа, прогрел мотор; но все это делалось лишь для того, чтобы убить время.

Наконец он включил передачу, медленно провел машину через ворота, осторожно протолкнул черный ее нос сквозь толпу на тротуаре, пропустил проезжавшие мимо машины, сразу приметил удобный просвет в ряду автомобилей, стоявших на противоположной стороне улицы, и вписался в него.

Мотор продолжал работать, а Метцендорфер спокойно откинулся на спинку сиденья и скрестил на груди руки. Он внимательно смотрел в зеркальце. Люди и вещи были видны как в перевернутый бинокль; Метцендорфер впервые заметил это сходство, и ему подумалось, что десятки лет он так вот глядел в зеркальце — ведь судьбы отдельных людей никогда глубоко не задевали его, да и судьбы народов тоже: он облегчал себе жизнь, он смотрел на них сквозь призму своих кодексов.

Только на своего друга Марана он глядел по-другому, и поэтому-то он сейчас и сидел здесь, досадуя на свою довольно дурацкую роль сыщика-соглядатая, которая так не подходила к нему и в реальность которой он, в сущности, никогда не верил.

В этот момент девица вышла из подворотни — изящная, кокетливая, хорошенькая, несколько, пожалуй, нагловатая на вид из-за подведенных к вискам бровей, во всяком случае, неприступная, если захочет быть неприступной. Она посмотрела направо, налево, словно ждала кого-то, но, возможно, это была просто привычка: она тут же смешалась с толпой, шагая на каблучках той походкой, при которой у всех девушек непременно натягивается на бедрах короткая юбка.

Метцендорфер осторожно вывел машину задом из ряда, успел развернуться, не потеряв из виду Трициус, и поехал за ней. Поравнявшись с ней, он посигналил.

Она взглянула на него, и, хотя сразу же отвернулась, Метцендорферу показалось, что она изменила темп.

Теперь это имело значение для Метцендорфера. Наконец он пристроился к потоку машин, которому до сих пор был помехой, и, не делая больше никаких знаков девице, просто ехал вперед, покуда случай снова не подкинул ему просвета на стоянке.