Было тихо и дремотно. Не слышалось даже привычного собачьего лая.

«Вроде и не город!» — удивлялся Назарка, и ему становилось грустно.

Около крыльца худенькая девочка чистила песком медный самовар, потом перемыла миски и чашки. Иногда из дома выходила заспанная полная женщина с нечесаной головой и, тыча пальцем, что-то выговаривала прислужнице. Та часто-часто мотала косичками и еще ниже склонялась над работой. А когда хозяйка уходила, она с нескрываемым любопытством посматривала на Назарку. Покончив с посудой, девочка подошла к подростку и внимательно оглядела его потрепанный костюм. С коротких Назаркиных штанов бахромой свешивалась растрепавшаяся кожа. Рубашка, давно потерявшая первоначальный цвет, едва держалась на плечах. На девочке было заштопанное во многих местах платьице из синей китайской дабы.

— Ты, мальчик, откуда приехал? — спросила она, хмуря тонкие светлые брови.

Назарка переступил с ноги на ногу и смущенно улыбнулся. Не решаясь выплюнуть, проглотил вдруг накопившуюся во рту слюну.

— Почему молчишь? — удивилась новая знакомая.

Назарка подумал, о чем бы она могла его спросить, и ответил решительно:

— Мин нюччалы бельбяппын![12]

— А я сирота. Папа у меня умер, и мама умерла, — тихо пояснила девочка. — Бабушка проведает иногда, да только очень редко... А тетя Эльма меня вот так будит.

Она схватила себя за косички и сделала движение, как будто ее приподнимают. Потом болезненно сморщилась и вздохнула.

— Мин нюччалы бельбяппын! — еще раз повторил Назарка.

— А-а! — понимающе протянула девочка.

Стали объясняться знаками. Назарка понял, что ему показывают, где надо взять воды, чтобы напоить лошадь.

Назарка одобрительно закивал головой. Подхватил ведро и побежал к бочке, напоил Вихря. Потом маленькая прислужница попросила его нарубить дров. Назарка охотно согласился. Он широко расставил ноги и энергично принялся махать топором, по-мужски крякая при каждом ударе. Поленья были сухие, смолистые и раскалывались легко.

Но вот девочка ушла, и делать опять стало нечего. Время потянулось еще медленнее. Солнце достигло зенита и палило нещадно. Над мусором роились крупные зеленые мухи. На куче навоза сонно копошились разомлевшие от зноя куры. Свесив гребень, поодаль стоял петух.

Назарка нашел щель в заборе и заглянул через нее на улицу. Но и там было тихо. Дома словно спали, разморенные под лучами полуденного солнца. «А где же русские женщины, как шаманы одетые?» — разочарованно подумал Назарка.

Забравшись в тень под телегу, он прикорнул на сене и незаметно задремал, а когда проснулся, Павел с хозяином уже сидели на крыльце. Покуривая, они негромко переговаривались. Назарка испугался, увидев лицо своего тойона, — настолько оно было угрюмым и злым. Юркий человек, ссутулившись, поглядывал на собеседника. Редкие рыжеватые пряди волос прилипли к узкому, сморщенному лбу.

— Марья! — крикнул он. — Дай-ка еще квасу с ледком.

Девочка подала ему кружку, и он долго жадно пил, запрокинув голову.

— Хорошо. Сегодня возьму! — сказал Павел и спрыгнул со ступеньки. — Назарка, поднимайся, да быстро!

Батрачонок проворно выбрался из-под телеги, разобрал упряжь.

После чая по холодку выехали. Но не домой, как сначала подумал Назарка, а куда-то еще. Он хотел спросить об этом Павла, но воздержался. Тойон сидел, зло сузив глаза. Ноздри его раздулись, словно он к чему-то принюхивался. Когда выезжали за ворота, яростно хлестнул жеребца. Тот от неожиданности присел и дернул так, что Назарка чуть не полетел на землю. Наученный горьким опытом, подросток знал, что если Павел не в духе, то к нему лучше не приставать с расспросами.

Кривая пыльная улица была пустынна. Вдоль глубокой колеи, выбитой колесами, разрослась трава. Юркий человек почему-то на телегу не сел. Он шел сбоку, по тротуару. Слышно было, как скрипят доски под его ногами. Назарка рассматривал узкую, сутуловатую спину Макара Ивановича, бессильно болтающиеся длинные руки. «Куда он?» — подумал мальчик, инстинктивно не доверяя Болдыреву.

У острога свернули на более оживленную улицу. Стала попадаться гуляющая публика. На девушках были длинные цветастые платья, нисколько не похожие на якутские холодаи, какие носили женщины в наслеге. И парни были одеты, на Назаркин взгляд, довольно странно: пиджаки, ярко начищенные сапоги бутылками. На головах набекрень картузы. Слышались громкие голоса и смех.

И тут Назарка забыл, что у Павла плохое настроение. Он запоминал все возгласы, все движения гуляющих. А вон у той русской на голове вроде кочка пристроена. Назарка не удержался и прыснул в кулак. Сколько нового, сколько интересного! Ничего подобного он и представить раньше не мог.

Но как быстро идет лошадь! Угол, поворот — и опять тихая, как будто безжизненная улица. Выехали к реке, от которой потянуло свежестью. На небольшом доме ветер развевал красный флаг. На светлом фоне неба он четко выделялся своим ярким, сочным цветом. Павел покосился на флаг, что-то пробурчал под нос.

Назарка хотел спросить, что это за дом и кто в нем живет — по всему было видно, что Павел об этом знал, — но не посмел.

Макар Иванович сделал знак рукой и прибавил ходу. Павел, наоборот, остановил жеребца, слез с телеги и подошел к заднему колесу. Нагнувшись, потрогал ось, ударил ногой по спицам. Можно было подумать, что с колесом что-то случилось, хотя Назарка был уверен, что оно совершенно целое. Они остановились как раз там, где стояли последние домики. Макар Иванович, не оглядываясь, уходил по дороге. Когда он исчез за дальним поворотом, Павел вскочил на передок и погнал Вихря рысью. Железные ободья пронзительно заскрежетали по прибрежной гальке. Этот визг отзывался неприятным холодком в спине.

Вскоре они догнали Болдырева. Макар Иванович, подпрыгнув, устроился рядом с Павлом, закурил трубку. Долго никто не произносил ни слова. Дорога свернула от реки в лес. Болдырев наклонился к Павлу:

— Ты паренька здесь оставь.

Павел натянул вожжи.

— Подожди нас здесь, — сказал он Назарке.

Тот нехотя соскочил на землю, вопросительно глянул на хозяина.

— Не беспокойся! — ответил Павел на его взгляд. — Скоро вернемся.

Подвода скрылась за деревьями. Постепенно затихли повизгиванье и скрип колес. Назарка присел на придорожную, избитую копытами кочку. Тоскливо посмотрел туда, где скрылась лошадь. Не совсем приятно быть одному в незнакомом месте. Немного погодя Назарка стал внимательно осматривать окрестности.

Прямо перед ним, переливаясь под лучами вечернего солнышка, плавко катила свои прозрачные воды река. Кое-где на ней завихрялись воронки. Изредка проплывали обрывки пены. Закат окрасил их в нежно-розовый цвет, В омуте они сталкивались, крутились, и тогда казалось, что кто-то полощет в воде красную ткань. Отблески заката прыгали по мелкой ряби волн, словно стремились поспеть за быстрыми речными струями, но не успевали, возвращались обратно, расстилая на воде пурпурные полотнища. Тут и там раздавались звучные всплески. Проворные хариусы, выпрыгивая из воды, ловили мотыльков.

На противоположной стороне, задернутые мглистой дымкой вечера, мрачно высились обнаженные скалы. Там, где вода извечно боролась с гранитом, образовались темные провалы, и думалось, что там ничего не осталось, кроме вязкого плотного мрака, стирающего все линии. Создавалось впечатление, будто речная гладь в этом месте бесконечно широка, уходит куда-то под горы. По скалам, цепляясь ползучими корнями за камни, залезая в каждую трещинку, росли низкие корявые ели. А немного выше, где склон становился пологим, тайга властно вступала в свои права. Деревья стояли здесь сплошной перепутанной массой. На самом гребне горы в алом обрамлении зари, точно нарисованные, отчетливо выделялись стройные вершинки лиственниц. Казалось, там огонь пожирал хвою, выбрасывая вокруг гибкие языки пламени, и, гонимый в одну сторону, медленно уходил, оставляя после себя синеву вечера. С востока медленно наползала нетемная якутская ночь. Небосклон загромоздили тучи. Они быстро проносились над землей, будто торопились догнать заходящее солнце.