— Не дашь — сам возьму! — заявил он угрожающе.

— Как возьмешь! — закричал старик, вскакивая. Голова его затряслась, как у паралитика. — Чужое возьмешь?.. Твое это?.. Разбойник!.. Не дам тебе ничего, с собой в могилу лучше возьму. Отцу родному так говоришь!.. Из юрты выгоню, последним хамначитом сделаю, без штанов ходить будешь!.. Да я тебя...

Старик задохнулся, лицо посинело от натуги. Он мелко дрожал, хватался руками за грудь — не хватало воздуха, спазмы сжимали горло.

— Никуда ты меня не выгонишь! — криво усмехнулся Павел. — Хамначитом я не буду. А ключи давай. Не дашь — отниму!

Старик сделал было шаг к двери, но сын заступил дорогу. Ошеломленный, Уйбаан раскрыл рот, вытаращенными глазами уставился на сына. Такие дерзкие слова он слышал впервые.

— В город жаловаться буду! — почему-то шепотом пригрозил Уйбаан.

— Жалуйся, жалуйся! — ощерив в улыбке зубы, издевался Павел. — Там тебя только и ждали. В городе новая власть, не наша! Большевики тебе посочувствуют...

Уйбаан собирался что-то возразить, но, заикнувшись, осекся на первом звуке. Судорожно скрюченными пальцами потрогал ключи. Они звякнули протяжно и жалобно. Уйбаан никак не мог в мыслях даже представить, что его богатствами будет распоряжаться кто-нибудь другой, хотя бы и сын.

— Давай ключи!

Павел шагнул к отцу и протянул руку с растопыренными пальцами. Старик не ответил.

— Давай ключи! — требовательно повторил сын.

Павел вплотную подошел к отцу и уставился на него давящим, немигающим взглядом. Уйбаан видел, как наливались кровью глаза сына, и в ужасе попятился. Старику подумалось, что сын вот-вот вцепится ему в горло и задушит.

— Что ты! — зашептал он побледневшими губами. Не сводя расширившихся глаз с сына, торопливо зашарил рукой по поясу. — Не дам! — кликушески выкрикнул он. — Не дам!

— Нет, дашь!

Павел рванул старика за плечо так, что у него мотнулась голова.

— Ты что, Пашка! — забормотал сразу обмякший Уйбаан.

— Ключи!

— Бери... Только ты сумасшедший... Прямо сумасшедший!.. Как можно...

Старик, обессиленный, опустился на пол посредине юрты и всхлипнул. Павел сгреб тяжелую связку звякнувших ключей, спрятал в карман. Затем молча повернулся и вышел, даже не взглянув на отца. Пораженный происшедшим, Уйбаан словно окоченел. Его остекленевшие глаза неподвижно уставились в одну точку, но ничего не видели.

Тем временем Павел вышел во двор, окинул посветлевшим взглядом зашторенное тучами небо, шумно высморкался и почти весело произнес:

— Ну и старик, дьявол прямо!.. Теперь и начинать можно.

Затем он громко, от души рассмеялся, представив себе перекошенное в страхе лицо отца, его прыгающий, срывающийся голос.

«Не беда! Стар уже! — успокоил себя Павел. — Свое отжил!»

Он властным, хозяйским взглядом окинул обширное подворье и, твердо ступая, зашагал к амбару.

— Ступай сюда! — приказал Павел хамначиту Семену таким тоном, что тот вдруг согнулся так, как никогда не сгибался перед старым хозяином.

Шли дни. Знойное лето незаметно перешло в осень с ее душистыми запахами вянущих трав и ароматом поспевших ягод. Золотистые, красные и багряные листья с легким печальным шелестом устилали землю, раскрасив ее в многоцветный узор. По ночам слышалось призывное кряканье собирающихся в отлет уток. С зарею на юг, в теплые страны, со свистом проносились торопливые табунки. Оголились березы. Уныло поникли их гибкие тонкие ветви. Дождем посыпалась желтая хвоя с лиственниц. В лесу стало светлее, просторнее и тише. Только ели да сосны стали как будто еще зеленее, готовясь к суровым, трескучим морозам.

Назарка, худой, побледневший, смотрел вокруг, словно все эти знакомые с детства места видел впервые. После тяжелого, спертого воздуха юрты грудь вздымалась легко и свободно. Лесной воздух был опьяняюще чист. Сегодня Назарка впервые после болезни вышел из юрты и остановился у дверей, врасплох захваченный красотой осеннего утра: окружавшая алас тайга оделась в предзимний, самый яркий из всех времен года наряд.

«Долго я, однако, лежал! — подумал Назар полуиспуганно, полуудивленно. — С месяц, поди, будет. Ого, много!» — свистнул он.

На его свист из-за юрты, уже обмазанной к зиме навозом с глиной, вылетел мохнатый черный ком и с радостным визгом прыгнул Назарке на грудь. Паренек едва устоял на ногах. Как это он забыл о своем верном четвероногом друге?

— Пранчик! — воскликнул Назарка обрадованно. — Не забыл меня, Пранчик?

Собака, взбудораженная встречей не меньше хозяина, виляла пушистым хвостом, негромко подвывала, припадала на передние лапы, прогибая спину. Назарка гладил ее густую, свалявшуюся в комки шерсть, трепал за стоячие уши. Пранчик облизал ему нос, щеки, подбородок.

Из юрты вышла мать, маленькая, худенькая. Несколько прядей седых волос выбилось из-под платка. Она ласково глянула на сына, приветливо улыбнулась и, шлепая прохудившимися торбасами, направилась в амбарушку.

Назарка доволен. Кругом так хорошо, все рады ему. Только не слышно тягучего мычания коровы и по утрам уже не пахнет навозом и парным молоком. А так все осталось по-старому.

— Назарка! — послышался голос матери. — Обед отцу отнесешь?

— Конечно! — охотно согласился тот.

— Он около пашни жерди рубит.

Назарка взял старый, задымленный котелок с жидкой болтушкой из муки и заболони[15], в которой плавало несколько кусков зайчатины, половину сухой ячменной лепешки и, кликнув Пранчика, пошел. Больная рука у него действовала хорошо, как и раньше, и лишь два розовых рубца напоминали о ранении. К счастью, пуля не задела кости.

Еле заметная узкая тропинка причудливо извивалась под могучими обомшелыми деревьями. Мох, густо унизавший нижние, отмершие ветви, свисал длинными растрепанными косами. Под вековыми сводами тайги царил сырой полумрак. Даже в жаркие летние дни здесь было прохладно. Вершины деревьев сомкнулись и ловили живительные солнечные лучи высоко вверху, не оставляя земле ничего. Пахло застоявшейся прелью. Ноги бесшумно ступали по опавшей лиственничной хвое.

Пранчик бежал впереди, свернув хвост калачиком. Иногда он останавливался и смотрел на молодого хозяина умными, понятливыми глазами, словно говорил: «Все ладно будет, Назарка!»

Мальчик осторожно нес похлебку, широко открытыми глазами смотрел по сторонам, шмыгал носом, останавливался и, прислушиваясь, вспоминал дорогу к пашне. Через несколько минут до его слуха донеслись слабые удары. Вскоре он уже явственно различил отдаленный стук топора, повторяющийся через равные промежутки. Назарка прибавил шагу. Деревья расступились. Открылся небольшой, овальной формы алас. Кусочком слюды на нем сверкало озерко, обрамленное с одного бока пожелтевшими камышами. На другой стороне аласа Назарка увидел отца. Его худое тело, точно маятник, равномерно поднималось и опускалось. На минуту Назарка остановился, долго смотрел на отца. Степан рубил. Из-под топора широкими полосами, поблескивая на солнце, летели щепки. Удары следовали один за другим часто, резко. Подрубаемое деревцо вздрагивало, словно ему было нестерпимо больно. Затем покорно повалилось на землю.

Здесь было крохотное поле Никифоровых, на котором отец весной высевал ячмень. Урожай собирали старательно, каждый колосок срезали ножом. Потом мать сушила колоски перед камельком и вышелушивала из них зерна.

Пранчик, стоявший неподвижно, с громким, заливистым лаем побежал вперед. Назарка припустил за ним. Услышав лай, отец обернулся, устало разогнул спину, смахнул с бровей нависший крупными каплями пот. Голова его была повязана платком.

— Тятя! — издалека закричал Назарка. — Скоро зима. Мне ружье дашь? Белки, поди, много будет...

— Ладно, Назар, — уныло ответил отец и, размахнувшись, изо всей силы всадил топор в пенек.