Я видела их вместе, и у меня вдруг в голове мелькнула мысль, неожиданно, как бывает, когда незнакомец вдруг перехватывает такси перед носом: «И мне бы так».

Предстоящий телефонный разговор должен был показать мне, есть ли у меня шанс на такое счастье.

— Алло? — голос матери прозвучал уныло и печально. А я чего ожидала? Глупо было рассчитывать, что она будет в приподнятом настроении после всего, что произошло. Но я вообще туповата. Помню, когда Джуд только родился, я купила Габриелле джемпер пятидесятого размера, потому что она вечно ныла, что не влезает ни в одну из своих шмоток. И при этом я самодовольно думала: «Ну уж этот-то тесным ей не будет!» Вы легко можете представить себе ее реакцию. А я вот не предполагала, пока покупала этот свитер, что Габи заплачет при виде этого балахона.

— Мама, это я.

— О-о, привет, — ответила мама. А я так хотела, как раньше, услышать от нее: «Да, моя дорогая?»

— Прости, что я ушла со спектакля. Мне… стало дурно. Я слышала, что все кончилось хорошо. — Как всегда, я болтала о том, что к делу не относилось.

— Ну-у… — ответила Анжела, — как говорит твой отец, «чары рассеялись».

Это что, сарказм? Такой разговор ни о чем можно было тянуть часами, попусту теряя время.

— Ты одна дома?

— Да.

— Буду у тебя через двадцать минут.

Мне не хотелось встречаться с матерью. Значит, именно это мне было нужно. По дороге я купила для нее две плитки шоколада — темного, горького, ужасно противного. Я не помнила точно, какой она любила: в котором семьдесят или восемьдесят пять процентов какао. В конце концов, решила, что пусть откусит от одного, где восемьдесят пять, он по вкусу напоминает пыль, а потом ломоть семидесятипроцентного. В сравнении с первым вкус покажется отличным.

Дверь открыла мама. У нее были двойные мешки под глазами и скорбный вид, как у работника похоронного бюро. Я вручила ей шоколад, чем сильно ее удивила:

— В честь чего это?

До последнего времени меня защищала броня моей правоты. Теперь, безо всяких стараний с ее стороны, я почувствовала свою вину. Я вспомнила, сколько раз приходила сюда, только чтобы поесть. Готовила всегда Анжела, Роджер только разыгрывал щедрого хозяина. Я высокомерно — как же, я член семьи! — наблюдала, как другие гости вручали ей цветы или шоколад, я же не считала, что обязана чем-то отблагодарить хозяйку. Я брала, брала, брада, даже не благодаря, потому что обе мы знали: она в долгу передо мной уже двадцать пять лет, так что, сколько бы бесплатных обедов я ни проглотила в ее доме, она никогда не возместит мне того, что отняла. Сначала я хотела сопроводить подношение шоколада глупой фразой: «Я решила, что это именно то, что тебе сейчас нужно», подыгрывая немного унизительной семейной шутке — мол, мы, женщины, падки на шоколад, он для нас — панацея от всех бед, хо-хо-хо, вот такие мы трогательные. Тебя оставил любовник? Дом перезаложен? Заболела раком груди? Разверни плитку «Молочного»! Тебе сразу станет легче! Но вовремя остановилась.

— Не хотелось приходить с пустыми руками, — объяснила я.

— Спасибо. — Чуть улыбнувшись, она взяла обе плитки. Я пошла за ней в кухню, в гостиной она никогда не сидела. — Так неловко себя чувствую, — проговорила она, глядя на меня через плечо. Потом обернулась, и мы неожиданно оказались непривычно близко друг к другу, лицом к лицу.

— Почему?

Она смотрела на меня, и я увидела зеленые пятнышки в ее карих глазах. Чуть приподняв одну бровь, она сказала размеренно, отчетливо, как для непонятливого ребенка:

— Из-за вчерашнего вечера… Я не видела его с тех пор… после того дня. И не знала, помнишь ли ты… кто он. А вчера вечером, когда мы увидели, кто там сидит… я поняла, что ты тоже поняла. И увидела, что ты от меня убегаешь. — Помолчав, она сказала: — Ты всегда только и делала, что убегала от меня.

Мне показалось, что я сейчас же превращусь в камень от ее слов. С другой стороны, это не так плохо: тогда я не смогу больше от нее убежать.

— Мне всегда будет стыдно, — договорила она.

— Тебе нечего стыдиться. Перестань, пожалуйста, — попросила я.

— Пить хочешь? — сощурившись, спросила она.

Я отрицательно покачала головой:

— Это Роджер должен стыдиться. И я.

— Что ты! Почему ты так вдруг? Папа всегда был твоим лучшим другом!

Она как будто хотела его оправдать.

— Перестань! Я знаю, что он сделал.

— Джонатан рассказал? — полным ярости голосом спросила она.

— Нет. Сама вспомнила.

Она сокрушенно качала головой. Я постаралась объяснить:

— Понимаешь, я как будто старалась вспомнить сон. Он где-то близко, но его никак не схватить, он ускользает. А когда не стараешься напрягаться, он тут как тут.

— Господи… — прошептала она.

— Мне жаль, что ты мне ничего не рассказывала.

— Зачем? Чтобы ты начала ненавидеть обоих родителей?

Меня царапнуло ощущение вины, и вдруг мгновенно, как вспыхивает нефть, нахлынуло ощущение стыда, мне показалось, что оно накрывает меня с толовой. Вот тут рядом со мной — моя любящая мать, готовая пожертвовать собой ради ребенка. Именно этого мне недоставало всю жизнь, этого я ждала от нее. Хотя все это было у меня. А я своим поведением выражала только свою бесконечную обиду. Я была противна себе: я осуждала ее за то, что лишь однажды ее взрослые интересы оказались для нее важнее моих забот. И за это она расплачивалась всю жизнь. С тех пор она ни разу не подумала о себе. Поняла я это только теперь.

И мне стало ясно, что в нашей жизни все сложилось неправильно.

— Я не могу сказать, что ненавидела тебя по-настоящему. — Мама ничего мне на это не ответила. — Иногда в глубине души чувствуешь одно, а сам себя убеждаешь, что чувствуешь совсем другое. — Она все молчала. — Мне это объяснил Джейсон.

— Дружище Джейсон, — сказала мама, и мы обе рассмеялись. А потом стояли, неловко улыбаясь.

— Садись, я сварю тебе кофе.

Она уселась и проговорила:

— Мне будет очень больно, если ты решишь начать ненавидеть Роджера.

Я обернулась рывком:

— Такое нельзя решить. Это ведь чувство.

Анжела покачала головой:

— Знаешь, как говорит Олли: «Я сам себе хозяин».

Я сварила для нее кофе в кофеварке, подала его в фарфоровой чашке с блюдцем. Без меня она обошлась бы чайной ложкой растворимого кофе. Я же не Олли. Никак не могу забыть, как я встретила его в Тоскане за чашкой «Нескафе». Это не где-то, а в Италии! Это было похоже на плевок в лицо Папе Римскому! Сейчас я с удовольствием смотрела, как моя мама пьет настоящий кофе, который приготовила для нее я.

— Надо посмотреть, смогу ли я вообще как-нибудь к нему относиться.

Мама опустила голову. Тут мне в голову пришла страшная мысль:

— А что… э-э-э… он мой отец?

— А как же, Ханна, конечно! Бедняжка моя! Когда ты… в тот раз… это было всего, один раз… хотя какое теперь имеет значение…

У меня сердце забилось:

— По-моему, тебе надо уйти от Роджера.

— Ханна!

— А почему бы и нет? Он ужасен!

— Ханна, неделю назад ты не позволила бы слова сказать против него.

— Неделю назад я не знала, какой он на самом деле.

— Мне кажется, что иногда не мешает заглянуть поглубже в человека.

Я напряглась, чтобы понять ее мысль.

— Это как в фильме «Охотник на людей»? Как он там говорит: «Я оплакиваю ребенка, а взрослый — это больная тварь», и так далее, да?

Отпивая кофе из чашки, мама сказала:

— Не уверена, что видела этот фильм. Но точно знаю, что твоего папу в детстве воспитывали очень жестко, в строгости, он рос грустным одиноким малышом. Ему всегда казалось самым важным, чтобы его семья была сплоченной и дружной, чтобы каждый был совершенством, чтобы все были счастливы, любой ценой. Боюсь, что я ему все испортила. Мои настроения часто бывали такими… непредсказуемыми. Ему было трудно со мной.

Я кивнула и сдержанно спросила:

— Почему… почему ты это сделала… испортила ему все?

— Не стоит говорить об этом, — вздохнула мама и покачала головой. — Зачем? — Я ждала. — Все прошло, — сказала она, когда увидела, что я жду ответа. — Все, все в прошлом. С этим покончено.