— Леван? — неуверенно предположила Лена.

— Ты только что считала, что это он убил отца.

— Ну а кто же тогда?.. Больше и некому. Только Леван.

— Нет, — сказал Мезенцев, живо вспоминая кавказца в черной шелковой рубашке, идущего по коридору гостиницы вслед за широкоплечим телохранителем. Шансы, что сам Леван или его охранник вспомнят его растерянную и окровавленную морду, невелики, но...

— Нет, Левана нельзя об этом просить.

— Почему? Я ведь больше и не знаю никого... Я и Левана-то не очень хорошо знаю. Один раз отдыхали на Кипре вместе, вот и все... Анжела, наверное, знает кого-то еще...

— Что за Анжела?

— Мачеха. Но она в Штатах, и потом...

— Что?

— Не думаю, что она будет ради меня суетиться.

— Я тоже не думаю.

— Тогда — Леван. Я ему позвоню... Или ты позвонишь? Давай ты лучше съездишь к нему и отвезешь мое письмо. Сам со всеми переговоришь, да? Сам решишь, да?

— О, — сказал Мезенцев, внимательно глядя на Лену. — Да ты боишься.

— Хм, — сказала она, хмурясь. — Ну и что? Да, я боюсь туда ехать. Да, я боюсь с ними разговаривать. И что?

— Это хорошо, что ты боишься. Это нормально. Наконец-то тебе стало страшно.

— Наконец-то?

— Да. До сих пор у тебя была какая-то ненормальная беспечность. Я думал, что ты потихоньку съезжаешь с катушек. Но раз тебе страшно, значит, ты здорова и трезво оцениваешь ситуацию. Поздравляю.

— Пошел ты... — Она закрыла ладонями лицо. — Нашел с чем поздравлять. Хорошо, что папа не видит, как я опозорилась. Думала, смогу все сама сделать, все проконтролировать... И ничего не вышло. Ничего.

— У тебя почти получилось, — в утешение сказал Мезенцев. — Это твои мужики облажались, дали себя убить.

— Папа говорил... Он говорил про ту дуру, которая была его женой до Анжелы... Самое слабое место мужчины — это его женщины. И наоборот, самое слабое место женщины — это ее мужчины. Мои мужчины, те, кого я выбрала, они погибли... Значит, я плохо выбирала. Но теперь-то я правильно выбрала?

— Ты это о чем? — не понял Мезенцев, потом увидел направленный себе в грудь тонкий палец. — Ты это про меня? Уж не знаю, правильно или неправильно, но погибать я пока не собираюсь.

— Значит, правильно.

Шаги в коридоре были быстрыми и осторожными. Алексей, физически чувствуя, как утекает время для исправления ошибок, изо всех сил дернул спицу и едва не потерял сознание от разряда боли, пробежавшего по всему телу. Пот стекал по вискам, тошнота стояла у горла, и больше уже ничего нельзя было сделать, кроме как принять неизбежное.

Дверь снова ушла из-под спины Алексея, потянув за собой истерзанную руку — но лишь на миг. Потом дверь закрылась. И Алексей уже был не один.

— Все те же люди на том же месте, — произнес усталый невыспавшийся человек, удостоив Алексея взгляда свысока.

В ответ на это Алексей с чувством выплеснул из себя полный набор прочувствованного мата, который, впрочем, прозвучал как невнятное мычание, сквозь плотную полосу скотча.

— Ну да, — сказал мужчина. — Я тебя понимаю. Имеешь право позлиться. А я имею право тебя немножко подырявить, потому что твой приятель едва не прострелил мне башку прошлой ночью. Я его об этом совсем не просил.

Алексей снова замычал матом и треснул затылком об дверь, однако помятый мужчина предупреждающе цыкнул:

— Ты чего это делаешь? Ну-ка не шуми. Тут люди кругом. Это же гостиница. Общественное место. Прибежит какая-нибудь дура на крик, придется ей башку оторвать, — это было сказано с укоризной, будто виноватым в будущем отрывании головы был именно Алексей. — Так что помолчи. И послушай. Хорошо?

Алексей дернул головой. Все-таки надо было послушать этого психа, чтобы его понять. Если его вообще можно понять. Пока тон разговора Алексею не нравился. А еще больше не нравилось выражение лица этого человека.

— Что ж тут хорошего? — вполне резонно заметил помятый человек с усталыми глазами. — И вот еще что... Чтобы разговор у нас получился хороший и спокойный...

Алексей замычал, но его левая рука уже была вздернута вверх, раздался короткий удар, и человек с усталыми глазами удовлетворенно кивнул.

Он притащил из глубины номера кресло, поставил его напротив двери и уселся напротив Алексея. Это походило на издевательство, однако усталость в его глазах и непридуманная серьезность в его голосе заставили Алексея сосредоточиться. Тем более что ничего другого ему и не оставалось.

Человек с усталыми глазами посмотрел на дело своих рук и качнул головой, как бы признавая, что работа не идеальна, но все-таки сгодится, учитывая конкретные обстоятельства. Он достал из кармана мятых и кое-где забрызганных краской джинсов такую же мятую пачку «Стиморола», выдавил на ладонь пару подушечек и закинул себе в рот. Алексею он на этот раз ничего не предлагал.

— Чтобы тебе все стало ясно, — проговорил он некоторое время спустя, — я не садист. Хотя первое впечатление может тебя ввести в заблуждение. Это просто мера предосторожности. Прошлой ночью я всего лишь хотел поговорить с твоим другом, а он схватился за пистолет. Едва не убил меня. Поэтому сегодня я подстраховался. У меня есть гарантия, что ты не будешь хвататься за пистолет. А значит, мы сможем нормально поговорить.

Алексей отрицательно замотал головой, поскольку не видел здесь ничего мало-мальски похожего на нормальный разговор. Может, этот человек и не был садистом — хотя все пока говорило об обратном, — но он явно был слегка не в себе.

— Я просто скажу тебе то, что ты должен знать, — продолжал он говорить, и выражение озабоченности не сходило при этом с его лица. — И тебе лучше это услышать, запомнить и передать своему другу.

Хотя способность Алексея логически мыслить основательно пострадала из-за нарастающих импульсов боли в пробитых ладонях, он все же сообразил — если ему предлагают что-то передать Бондареву, значит, убивать его не будут.

Утомленные глаза человека в кресле немедленно прочитали блеснувшее в зрачках Алексея озарение.

— Да. Убивать тебя никто не собирается. Пока ты мне интереснее живой. А там посмотрим... Я не получаю удовольствия от того, что тебе больно, — внезапно сказал он, словно спохватившись. — Честное слово! Могу чем угодно поклясться... Могу. Я полностью контролирую свои действия, — негромко произнес он, обращаясь уже не к Алексею, а то ли к себе самому, то ли к креслу. — Полный и эффективный контроль...

У Алексея были на этот счет большие сомнения. Но высказать их было некому.

Если по-хорошему, то майора надо было оставить в покое. Если по-хорошему, то надо было дать ему прийти в себя после путешествия по темным закоулкам собственной памяти. Если по-хорошему, то Бондареву надо было осторожно выскользнуть за дверь и оставить майора Афанасьева в покое.

Бондарев подумал об этом и сделал наоборот. У него не было времени, чтоб быть хорошим.

Он отодвинул от себя раскрытую подшивку бумаг и поморщился. Потом прищурил глаза и стал медленно тереть виски.

— Что-то меня от этих бумаг... — хрипло сказал он.

Афанасьев молча посмотрел в его сторону.

— Как-то мне нехорошо, — пояснил Бондарев и закашлялся.

— Чего уж хорошего, — задумчиво согласился Афанасьев, приглядываясь к бондаревской пачке сигарет.

— На воздух пойду, — Бондарев еще раз кашлянул, неровным шагом двинулся к дверям, потом остановился, будто бы спохватившись, посмотрел на Афанасьева: — Может...

— Что?

— Пошли отсюда на воздух... Или еще куда. Только чтоб не эту бумажную пыль глотать.

Афанасьев ответил коротко и деловито, будто бы заранее был готов к подобному предложению:

— Пошли. Только чтобы без свидетелей.

Бондарев наморщил лоб в интеллектуальном усилии.

— Чтобы никто из наших меня не засек, — пояснил Афанасьев. — Начальство давно подозревает, что я спиваюсь. Только вот поймать с поличным не может.