По прошествии десяти с лишком лет подобные вещи могли казаться дикими и бесчеловечными, но в девяносто втором году на куске пахнущей порохом земли между Тирасполем и Бендерами такие разговоры и такие поступки были в порядке вещей. Врага нужно было не просто убить, а уничтожить с наибольшей жестокостью. Безнаказанное кровопускание на окраинах павшей империи все еще было в новинку, все еще питало разум и чувства. Это потом кровью будут захлебываться. Будут тонуть в ней, проклиная командиров, своих и чужих, уже не помня исконных причин, побудивших взяться за оружие и ловить в прицел испачканное пороховой гарью лицо вчерашнего соседа...

Дискуссия над телом забитой до полусмерти прибалтийской снайперши затянулась, привлекались все новые специалисты, уже и «БТР» подогнали на всякий случай, но тут чья-то светлая голова выкрикнула, что сначала надо дождаться журналистов, чтобы те засняли снайпершу и показали всему миру... Затем пошел слух, что приедет Невзоров, но приехал не Невзоров, а Генерал, и Генерал сказал, что эту суку мы будем менять на троих наших. Тема Боксер вошел в раж и заикнулся было, что добыча его, а стало быть, и добивать это мясо будет персонально он. Генерал мнением Темы не заинтересовался. В итоге Тема получил по шее, а Мезенцеву Генерал велел тащить снайпершу в машину.

Обмен должен был состояться на мосту, но не на том, легендарном, залитом кровью озверевших противников, а на жалком деревянном сооружении, чудом уцелевшем посреди охватившего эту землю безумия. Мост перекрывал зеленую заводь, больше похожую на болото. В эту заводь Мезенцев пару раз макнул снайпершу головой, чтобы привести ее в чувство. Понемногу женщина стала оживать, и Генерал снисходительно проговорил, что можно было ей и еще что-нибудь сломать без ущерба для здоровья, все равно у баб болевой порог выше, чем у мужиков.

Ждать пришлось долго. Снайперша открыла глаза, но на ногах не держалась, сидела в начале моста, клоня разбитую и испачканную тиной голову книзу, но все же удерживая ее на весу.

Генерал изредка поглядывал на нее, возможно, ожидая увидеть выражение униженности и боли на лице. То, что он видел, его не слишком устраивало, и он стал высказывать вслух мысли, предназначенные не столько для Мезенцева, сколько для пленной.

Сначала он заявил, что прибалтийская манда не стоит даже одного офицера, не то что троих, так что обмен вряд ли состоится. Потом Генерал посмотрел на часы и вдруг заторопился, пообещав, что прострелит снайперше руки-ноги, а сам поедет ужинать. Наконец Генерал со скучающей миной приблизился к пленной и спросил:

— Может, пока ждем, ты нам отсосешь по-быстрому?

Женщина подняла на Генерала холодные глаза и прошепелявила разбитым ртом:

— У меня ведь очень острые зубы...

— Да что ты, — усмехнулся Генерал и ударил снайпершу сапогом в ребра. — Это легко исправить. Я буду твоим личным стоматологом. И денег не возьму, — второй удар генеральского сапога пришелся ей точно в рот. — Вот и нет проблемы...

После этого Генерал все равно остался чем-то недоволен и ушел курить к машине, оставив Мезенцева сидеть с пленной. Евгений равнодушно смотрел, как снайперша лежит на животе и сплевывает кровь с обломками зубов, а потом снова поднимается, используя локти как опору. В какой-то момент ее взгляд встретился со взглядом Мезенцева, и Евгений увидел безмерное упорство и безмерную ненависть. Мезенцеву было плевать, на коленях у него лежал автомат, и он в любой миг мог погасить эту ненависть дозой свинца, однако решения принимал Генерал. Генерал переговорил с кем-то по рации и сказал: «Ждем».

Когда они все-таки дождались и с противоположного берега проковыляли трое избитых и окровавленных мужчин, Мезенцев ткнул снайпершу стволом, подразумевая: «Вали отсюда». Женщина одарила его еще одним ненавидящим взглядом, и Мезенцев мысленно поблагодарил Тему Боксера за заботу о пальцах снайперши. Впрочем, она могла приноровиться работать и левой рукой.

Так она, к слову сказать, и сделала, но война в Приднестровье к этому времени успела миновать самую яростную фазу...

Там, на мосту, кто-то с противоположной стороны выкрикнул: «Инга!» Мезенцев запомнил, как запомнил и два ненавидящих взгляда. Он еще подумал тогда, что женщину стоило бы пристрелить, из гуманности, потому что она была как неизлечимо больное животное — судя по проценту ненависти в ее крови.

Мезенцев запомнил это имя, но, запомнив, вскоре отбросил в дальний закуток своей памяти, где надеялся похоронить все, связанное с приднестровской бойней, где славы и доблести оказалось совсем не так много, как Мезенцев поначалу рассчитывал.

Инга, видимо, посчитала, что в дальнем закутке ей совсем не место. В девяносто шестом году Мезенцев с женой грели кости на кипрских пляжах, тряслись вечером на дискотеках или дремали на концертах российских эстрадных артистов. Посреди выступления какого-то юмориста Мезенцев проснулся и решил пойти к себе в номер, тем более что жена заболталась с подругой и до концертного зала так и не добралась. Пробираясь к выходу и последовательно толкая длинный ряд коленей, он вдруг понял, что только что, в полумраке зрительного зала, увидел тот же самый холодный взгляд, что и четыре года назад, на мосту. Инга сидела на три ряда выше, и Мезенцев машинально хлопнул себя по шортам — пистолета, естественно, не обнаружилось. Он пригнулся, поспешно выбрался из зала и в тот же вечер арендовал «ТТ» у соседа по этажу, серьезного бизнесмена из Сибири.

Спокойнее ему от этого не стало. Спокойствие пришло пару дней спустя, когда все местное население было всполошено убийством другого приезжего российского предпринимателя: его застрелили из снайперской винтовки. Мезенцев сделал вывод, что Инга охотилась не за ним, и вернул «ТТ» владельцу. Сибиряк сидел в одних трусах на широкой кровати, пил ледяную водку и сокрушался по поводу неизвестных беспредельщиков, нарушивших традиционное кипрское перемирие между конкурентами.

— Должно быть, чужие, — сказал присевший за компанию Мезенцев.

— Какие еще чужие?

— Прибалты, — сказал Мезенцев и тут же понял, что сболтнул лишнего.

— А что? — задумался утомленный солнцем сибиряк. — Может быть... Прибалты, они нас не любят. Хохлы нас тоже не любят. Может, они. Чечены нас не любят. Азеры всякие...

— Немцы, — наугад продолжил Мезенцев, на которого холодная водка в сочетании с жарой подействовала как-то уж слишком быстро.

— Немцы не в счет, — махнул рукой сибиряк. — Немцы протухли уже, сдохли немцы со своей цивилизацией, со своей культурой-хренотурой... Немцы на тебя могут разве что в суд подать, а «мокрое» дело они не потянут. Ты разве слышал когда-нибудь, чтобы говорили про немецкую мафию? То-то и оно. Тухлая нация. А вот хохлы или азеры — эти запросто...

Мезенцев так и не узнал, чей заказ выполняла в девяносто шестом году Инга — хохлов, чеченов или тухлых немцев. Он лишь понял, что сломанные кости срослись, что пальцы по-прежнему легко ложатся на курок. Пальцы другой руки, но суть не в этом.

Теперь прошло еще несколько лет, но вряд ли что-то кардинально изменилось — разве что опыта стало еще больше, процедура нанизывания человеческой фигуры на прицел стала отработанной до совершенства.

Мезенцев помнил об этом. Неслучайно, пробежав мимо сидящей на топчане Инги, он почувствовал словно небольшое жжение между лопаток. Тело реагировало на Ингу как на источник опасности. Это была верная реакция.

— Инга, — сказал Мезенцев. — Ты веришь в случайные совпадения?

— Извините? — Густой акцент, деланое удивление и неспешный поворот головы.

— Я не верю, — Мезенцев ударил ногой в край топчана, тот вздрогнул, и дамская сумочка, вместо того, чтобы оказаться в руке Инги, полетела в песок.

— Что это значит? — Она продолжала прикидываться, но попыток поднять сумочку не предпринимала.

— Это значит, что, если ты не скажешь мне правду, я тебя убью.

— Что?!

— И его тоже, — добавил Мезенцев, имея в виду вышедшего из кабинки для переодевания парня лет двадцати пяти. Увидев Мезенцева рядом с Ингой, тот напрягся и замер, потом дернулся было назад, но Мезенцев похлопал себя по карману спортивных шорт, и парень перестал дергаться.