Его выслушали с интересом и уважением, только одна серьезного вида девушка с погонами старшего лейтенанта спросила, какие еще книги написал Бондарев.

Бондарев поблагодарил за вопрос и сообщил, что он работает под псевдонимом и по условиям контракта с издательством не имеет права этот псевдоним раскрывать. Вот когда роман будет закончен, тогда он, так и быть, вышлет на адрес пресс-службы пару экземпляров с дарственной надписью. Девушку расплывчатый ответ не слишком устроил, но рекомендательные письма на бланках МВД перевешивали все ответы Бондарева.

На том и договорились, пообещав оказывать московскому автору всевозможную помощь. Бондарев хотел, чтобы его запустили в архив и оставили в покое, но по доброте душевной милицейское начальство еще навязало ему сопровождающего — подсушенного временем майора, который мрачно следил, чтобы Бондарев аккуратно обращался с архивными материалами.

Где-то часа через три майор решил открыть рот и пообщаться.

— Что-то я не помню, чтобы у нас в то время какие-нибудь маньяки по городу бегали, — сказал он угрюмо, нависая над сидящим Бондаревым.

Тот поднял утомленные глаза. От майора не пахло духами, от него пахло пылью и табаком, да и в затылок он вряд ли станет дышать, но все же... Все же почему бы ему не оставить московского автора в покое?!

— У вас он совершил всего лишь одно или два убийства, — пояснил Бондарев. — А в полную силу развернулся позже. В других городах.

— И сколько же он всего?..

— Двадцать пять, — не задумываясь, ответил Бондарев. — Двадцать шестая была переодетой сотрудницей милиции и скрутила преступника.

— Ух ты, — сказал майор и замолчал еще на два часа.

На протяжении этого времени Бондарев безостановочно раскрывал и закрывал папки, листал страницы, делал выписки намеренно неразборчивым почерком, чтобы майор, молча тянувший шею в направлении бондаревского стола, ничего не понял, но увидел — человек работает.

На самом-то деле выписывать ему было нечего, потому что среди десятков дел зимы девяносто второго года не было никакого дела об убийстве Марины Великановой.

Не было также дела об убийстве пожилой женщины по фамилии Великанова.

Волчанск не был раем на земле, а зима девяносто второго года не была исключением из общего порядка вещей. Зимой девяносто второго года здесь случались кражи, убийства, драки, аварии с человеческими жертвами... Но ни в одном из этих зарегистрированных событий, которые могли быть завуалированным эхом визита Черного Малика, не было замешано девочки или женщины по фамилии Великанова. Там были убийства, были убийства женщин, убийства пожилых женщин, убийства пожилых женщин с использованием холодного оружия — но нигде фамилия Великановой даже близко не упоминалась.

Или Малик напоследок посмеялся над Бондаревым и скормил ему большую толстую ложь, или...

Или кто-то очень хорошо замел следы за Маликом. Чтобы уж никто и никогда не нашел следов его январского визита.

Когда Бондарев понял, что больше не в состоянии читать эти желтые страницы с бледными оттисками машинописных знаков, он захлопнул папку и устало откинулся на спинку стула. Стул жалобно пискнул — он был несовременный, деревянный и уж совершенно точно не розовый.

Самому Бондареву тоже было в пору пищать — спина ныла, как будто он весь день таскал мешки с мукой, глаза болели, в носу и горле першило от бумажной пыли.

— Девятый час, — сказал майор, появляясь, как призрак, из-за многоярусного стеллажа для архивных папок.

— Вы еще здесь?

— А где же мне быть? Это все под моей ответственностью...

— Сколько здесь бумаг, — с раздражением произнес Бондарев, вылезая из-за стола.

— Да, сжечь бы всю эту макулатуру на хер, — с неожиданным чувством сказал майор.

— Что так? — удивился такому нигилизму Бондарев, разминая затекший корпус.

— Вот где у меня эти бумаги! — И майор показал где. — Я же, когда в милицию шел, на такую работу не рассчитывал. В архивариусы не записывался. Сюда бы пенсионерку какую-нибудь, чтоб с вязаньем сидела в углу да чаи распивала. А они посадили здорового мужика, то есть меня. Говорят, что на оперативную работу не гожусь, кистевой нерв, видите ли, поврежден. А для руководящей работы образованием не вышел...

— Руководящая работа еще хуже, — утешил майора Бондарев. — Там отвечаешь не только за себя, а еще и за всяких молодых идиотов. А они такого навертеть могут... Бумаги хоть лежат и молчат.

— Ага, как на кладбище, — сказал майор без особого воодушевления, убирая папки на место и делая какие-то отметки в журнале. — Вы сейчас куда?

— В гостиницу, — ответил Бондарев, мечтая о сеансе качественного массажа для своей измученной спины. Чтобы лечь и ни о чем не думать...

— Вот и я, — отозвался майор.

— Что, в гостиницу? — удивился Бондарев.

— Нет, домой, только там... — майор нахмурился еще больше обычного. — Там как в гостинице.

— Звонят каждые полчаса и предлагают интимные услуги?

— Наоборот, — сказал не склонный к веселью майор. — Там никто не звонит. Там тоже тихо и пусто, как здесь. Или как на кладбище.

Бондарев меньше всего хотел после шести часов бумажной каторги выслушивать исповеди одинокого (вариант — разведенного) майора и потихоньку пробрался к двери. Майор между тем продолжал говорить — уже сам с собой.

— Как на кладбище, — безжизненным голосом говорил он, когда Бондарев выскальзывал в коридор. — Тишина и пустота. Ну а что ж... Что ж... Так получилось. Так получилось.

Бондарев осторожно прикрыл за собой металлическую дверь. Теперь голос майора не был слышен. Бондарев слишком много просмотрел сегодня текстов и фотографий, запечатлевших человеческое горе и страдания, что у него не было никакого желания выслушивать в качестве бонуса еще одну грустную историю.

А за закрытой металлической дверью майор с ненавистью оглядел свое бумажное царство и пробормотал совсем уже о другом:

— Так получилось... Всех я вас потерял. Всех своих девочек. Как будто и не было вас.

Он позвонил на пульт охраны, вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Металлическая дверь закрылась с холодным щелчком, и майор в который раз вспомнил, что его собственные несчастья по большому счету тоже начались с двери.

С незапертой двери в маленьком деревянном домике на окраине Волчанска. С двери, которая в подметки не годилась металлической двери архива. Она держалась на старых петлях в прогнившем косяке да на символическом крючке.

Ее легко можно было вышибить ударом ноги.

И ее вышибли.

Судя по напряженным лицам, они ждали именно его. А потом лица перестали играть какую-либо роль, потому что было выхвачено оружие.

И с этого момента Мезенцев видел только стволы, а еще где-то в позвоночнике он чувствовал леденящую мысль: «Что-то пошло не так».

И кто-то из этих троих успел крикнуть:

— Бросай ствол!

Продолжения у разговора не вышло, потому что для Мезенцева, пусть изумленного и испуганного, была невозможной сама эта мысль — бросить ствол. Какого черта он приехал за тридевять земель, терпел жару, мучился мыслями об Инге, жрал переперченное мясо?! Чтобы войти в номер и бросить ствол?

Да пошли вы!

Чувствуя холодную пятерню на сердце, Мезенцев махнул правой рукой, и пока арбуз разлетался на две половины, высвобождая руку с пистолетом, морозный ужас превратился в желанный экстаз балансирования между жизнью и смертью.

Полушария арбуза с чавканьем разошлись в стороны, брызжа соком, и с похожим чавканьем с разных сторон заговорили стволы.

Мезенцев веером выпустил четыре пули и прыгнул в сторону, покатился по ковру в соседнюю комнату — номер большой, было где развернуться. Противники среагировали, и Мезенцев с восторгом увидел в десяти сантиметрах от собственного носа легкий контур дыма, поднимающийся от ковра, подпаленного пулей.

Мезенцев нырнул за массивное кресло, которое тут же приняло в себя несколько пуль и не выпустило их наружу. Потом еще одна пуля прошла над креслом и ударила в картину на стене. Мезенцев, сидя на корточках, попятился назад, но наткнулся спиной на столик с массивным телефонным аппаратом, стилизованным под начало прошлого века. Мезенцев сначала даже не понял, что это за штука, он просто схватил ее левой рукой и с яростным воплем метнул через кресло. Там испуганно присели, и в этот момент Мезенцев вскочил и дважды нажал на спуск, расходуя последние пули.