— Ладно, ладно, Михеич, хватит и четверых. До шурфа дотянем ли?

— До Монголии дотянем — смену ишачил и в зарядку не сдавал, — попробовал на стене лампу-«коногонку» Михеич.

Вошла бабка, мы поздоровались. Она завернула в старую газету еще более старое сало, краюху хлеба и две неочищенные луковицы.

— И «шахтерок» у меня четыре, и сапогов, два года назад комиссию начальников водил, они кинули по-барски, — выложил старик на лавку четыре черных костюма из плотной ткани, похожей на брезент.

— Ты что, решил в шахту лезть? — догадался я наконец, перехватив плутоватый взгляд Сумарокова.

— В шахту не лазят, сынок, — ответил вместо него Михеич. Дефектом слуха старик не страдал. — В шахту спускаются и там ходят. А лазят и ползают по земле.

— Она же завалена?

— Завалена, забучена, — согласился старик, — но два года тому пройтись по трем горизонтам до шурфа было можно. Ясное дело, тому, кто знает. А я в ней, родимой, четвертак отмантулил — авось найдем дырочку, до конца, чай, не додавило.

Я думал, что такие старики остались только в бажовских сказках.

— За восемнадцать-то лет? — усомнился.

— Ну уж, восемнадцать! Было дело, закрыли шахтенку, а как рынок начался — воду откачали, и лет пяток еще над копром звездочка светила. Сгодились и в полметра пласты-самокопы на этом «нерентабельном предприятии», как «Южанку» государство окрестило, долго руки нагревали. Двести тридцать пятый горизонт — тот давно отработали, еще в семьдесят восьмом. Семьсот двадцатый — в восемьдесят третьем, а на километровой глубине она аж до девяносто первого трубила, да на демонтаж года два ушло.

Мы проехали по безлюдному Градинску. Солнце пробивалось сквозь предрассветное марево, мутное море разбивалось о причал. Жухлый ковыль покрылся позолотой, ветер порывами пригибал стебли к земле — степь встречала нас взволнованно, как провожал залив. По мере приближения к одинокому копру утро теплело, ко дню обещало распогодиться.

Касок в мешке оказалось только три. Лезть в обвальную шахту с незащищенной головой Михеич никому не позволил — так отпал еще один кандидат в диггеры — сержант Ордынский. Он отправился к вентиляционному стволу, выходившему на поверхность между кладбищем и железной дорогой, с ним поехала наша одежда.

Прокурорскому водителю и эксперту было приказано сидеть на связи.

Спуск по мокрому, осклизлому стволу занял сорок две минуты. Ржавые скобы хрустели и прогибались под ногами. Если бы при этом приходилось еще держать чемодан с миллионом долларов, то времени понадобилось бы еще больше. Я так думаю, потому что спускаться по стволу с такой суммой мне еще не приходилось.

— Да глупости, Веня! — махнул рукой упрямый Сумароков. — Диггера-курьера они снарядили заранее, и он там ждал. А потом ему опустили чемодан на веревке. Михеич, сколько всего выходов?

Старик остановился, посипел антракозными легкими.

— Было три, один закрестили. Теперь осталось два: грузовой — на-гора до него полкилометра будет — и шурф. До того аж восемь, а если по всем горизонтам забут обходить да через сбойку — в двенадцать будет.

— На грузовой они не пойдут — он с трассы виден, да и опасно.

— А где гарантия, что их бы не встретили у шурфа? — спросил я.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего. Может, есть еще выход, о котором никому не известно? Да и чемодан могли не выносить, а спрятать где-нибудь тут до лучших времен?

Михеич крякнул и покачал головой, демонстрируя, сколь противно ему слышать такие глупости.

— Как же, спрятали, — проворчал одышливо, — а назавтра горизонт просел.

Метров через триста я убедился, что он прав: вверху что-то ухнуло, завыло протяжно, и в лица нам ударила струя породной пыли, а когда я прочихался, то увидел, что путь по квершлагу отсекла просевшая груда тонн на полтораста. При мысли о том, что это могло произойти несколькими минутами позже, я почувствовал себя родившимся заново.

— Ну и куда дальше? — растерянно спросил Сумароков.

— Дальше некуда, — сказал сталкер. — Метров сто назад мы печку прошли. Там костры выложены. Но до груди забоя, может, и оставлен ходок. А если нет — тады, значит, каюк.

— Спасибо, обрадовал. А как ты два года тому ходил?

— Тогда еще сбойку не забутило.

Я не стал уточнять, что означает сия терминология, да и следователя, похоже, не заботили все эти «сбойки», «печки», «скаты», «бремсберги», «костры», ясно было, что речь идет о горных выработках, по которым Михеич либо выведет нас на поверхность, либо не выведет. Исход по обратному пути будет означать провал следственной версии.

«Печкой» оказался узкий лаз сорок на шестьдесят см; «кострами» — крепление из мощных бревен, выложенных срубом под кровлю и засыпанных породой: они держали на себе всю тяжесть просевшей земной поверхности. Выработка, бывшая когда-то забоем, уходила под уклон.

— Мы по этой лаве на шуфелях съезжали, — вспомнил Михеич.

— На чем?

— На лопатах совковых, значит. Пласт падает круто, между кровлей и рештаком застрять можно, а на шуфель сядешь — и-и! Только искры летят.

Пробираясь между кострами, я никак не понимал, что тут можно делать еще и с лопатой: за двести метров выработки я дважды терял штаны, трижды — сапоги, четырежды зацепился за выступы шлангом лампы и чуть не разбил ее, пять раз ударился башкой о кровлю и шесть помянул всех шахтеров и киднапперов, вместе взятых. Тех, кто не платит шахтерам зарплату, мало расстрелять — их нужно собрать вместе и пропустить через этот погреб!

— Слышь, Володя, — посветил я на побледневшего следователя, когда мы вылезли (сказать «вышли», как на том настаивал Михеич, не поворачивался язык) на откаточный штрек и уселись на почву, силясь перевести дыхание и отплевываясь от пыли, — а ведь гонец этот, если он, конечно, вообще был, хорошо знает шахту. Или имел провожатого.

— Вполне возможно, что очень даже может быть наверняка, — согласился Сумароков, демонстрируя остатки юмора. — Михеич, сколько народу на шахте трудилось?

— Две с половиной тыщи. Под землей — тыщи полторы. Из тех, кто знает выработки нонешние, половину отбрось: они на верхнем горизонте не робили. Тут старики только разберутся, и то не все. А таких — человек двести наберется. Вычеркни, кто помер или из поселка уехал. Итого — тридцать-пятьдесят, не больше.

— Ладно. Если мы отсюда выйдем — примемся опрашивать стариков. Хотя к ним мог попасть план выработок, мог и молодой быть — с нижних горизонтов, раз с двести тридцать пятого выходов нет.

— Почему нет? — сказал Михеич. — Пройдем по среднему забученный участок, а там, глядишь, найдется сбойка — и дальше иди. Искать надо.

— Пошли!

Лампы вырывали из тьмы какие-то фрагменты, напоминавшие, что когда-то здесь работали люди: рукотворные костры и зажатые многотысячетонной кровлей крепежные тумбы, рельсы, арки, остатки дощатых мостков. Бесконечным ручьем текла вода. Пищали крысы. Иногда их страшные черные стаи попадали в лучи «коногонок», но слепые чудовища не реагировали на свет, чувствуя себя полновластными хозяевами.

— Стой!!! — Сумароков шарахнулся назад, рванув за куртку Михеича. Старик не удержался на ногах и, матюкнувшись, плюхнулся в воду. В луче Володиной лампы светилась тонкая проволока, пересекавшая уклон на уровне щиколоток.

— Думаешь, растяжка? — шепотом спросил я.

— А что еще?.. Значит, мы на правильном пути.

— Я посмотрю? — Навыки по разминированию у меня были.

— Нет! Михеич, засеки это место. Мы сюда саперов направим.

Михеич понял, о чем речь, перекрестился.

— Да, знали, где ставить, паскуды. Здесь если рванет — задавит уклон и штрек, за всю жисть не разгребешь, — сказал, посветив на кровлю в ржавых крапинах анкерных болтов.

Мы осторожно переступили через проволоку и, ускоряя шаг, отошли на относительно безопасное расстояние.

— Дня через два проволока проржавеет, — подумал я вслух.

Насквозь промокшие, отяжелевшие от пыли и эмульсии, разлитой по всему уклону, мы свернули на квершлаг и уперлись в тупик. Проем перекрывала тяжелая дощатая дверь.