Поскольку ему это удалось, он в ближайшие годы после войны предпринял кампанию против мировой культуры, второй этап своего дьявольского плана отторжения России от человечества, чтобы окончательно вытравить из нации идею свободы, порожденную понятиями мировой культуры.

Германия подверглась не только военному разгрому. Она была отдана на милость победного войска. И народ Германии мог бы пострадать еще больше, если бы не русский национальный характер — незлобивость, немстительность, чадолюбие, сердечность, отсутствие чувства превосходства, остатки религиозного и интернационалистического сознания в самой толще солдатской массы.

Германию в 45–м году пощадил природный гуманизм русского солдата…

В последних числах апреля мы получили задание пробиться в городок Вернойхен к северо — западу от Берлина и захватить там локаторную установку. Я впервые услышал тогда это слово.

Рокады были забиты. Когда мы прибыли в Вернойхен, туда вступали уже передовые части. Установку не удалось обнаружить.

Теперь мы воевали к северу от Берлина, где расположились в городке Ораниенбауме.

Там оставалось довольно много жителей.

Под Ораниенбаумом показывали кусок поля, огороженного колючей проволокой, — лагерь для цыган. Цыган мы не встретили.

Зато в одном доме обнаружился еврей. Это был тихий, угнетенный человек, средних лет, интеллигентского вида. Его несколько лет прятала жена и не выдавали соседи. Жена — полька — рассказывала мне, что в Берлине и его окрестностях тысячи две евреев, скрывающихся у родственников и друзей. Поистине: еврейское неистребимое семя!

Грустная пара выставила нам бутылку кислого вина в награду за спасение.

Покуда мы вежливо тянули винцо, гармонист Ляшок приволок рыжего, до смерти перепуганного немца. Я увидел через окно, что немца ставят к стене. И сейчас хлопнут.

— Что за человек? — спросил я.

— Шпион, — ответили мне сильно подвыпившие ребята.

— По радио связь держит, — объяснил Ляшок.

— А где рация?

Мы спустились в подвал соседнего особнячка. Здесь спасались от налетов авиации. Была прилично обставленная подвальная комната. На столе стоял обыкновенный приемник.

— Так это же приемник, — сказал я.

— И верно приемник, — согласился Ляшок.

Немца отпустили.

С Ляшком пошли поглядеть город. Ляшок был пьян, но держался хорошо.

— Сапоги бы достать, — сказал он.

В магазине модной одежды витрины были выбиты взрывной волной. Из модной одежды там оставались одни визитки. За прилавком стоял веселый солдатик.

— Прикинуть фрачишко? — спросил он, выкидывая нам несколько визиток.

Примерив визитки и посмеявшись с веселым солдатиком, пошли дальше.

— Сапоги совсем разбились, — сказал Ляшок, — где тут магазин обуви?

Мы вошли в какой‑то дом, где явно чувствовались жители. В небольшой. бедно обставленной комнате на деревянной кровати лежали двое младенцев. Их родители, молодые, крайне истощенные люди, бессильно опустив руки, стояли перед кроватью. Дети, видимо, были тяжело больны.

— Доктор был? — спросил Ляшок, обращаясь ко мне.

Доктора не было, объяснили родители. Детям очень — очень плохо.

— Доктор есть? — снова спросил меня Ляшок.

Оказалось, что доктор живет неподалеку. Но визиты делать отказывается ввиду военного положения.

— Доктор будет, — сказал Ляшок.

В сопровождении отца мы отправились к доктору. Его двухэтажный дом был заполнен бледными женщинами и стариками. Видимо, дом доктора считался убежищем, вроде церкви.

Сам доктор, строгий толстый старик, доктор для богатых, держался с известным достоинством. Я спросил его, почему он отказывается посетить больных детей.

— У меня в доме больные, я не могу их оставить, — отвечал доктор.

Мы некоторое время вежливо препирались. Во время беседы я упирал на слово «гуманизмус». Ляшок, однако, теряя терпение, начал вытаскивать наган. Доктор неохотно согласился отправиться к больным, бросив уничтожающий взгляд на отца. Для скорости он решил поехать на велосипеде. Мы с отцом трусили сзади.

Ночью опять была слышна канонада в Берлине. Дымное зарево стояло к югу от нас. Новых заданий не поступало, и мы ночью пили кислый рейнвейн, дешевое винцо, которое в изобилии находили в покинутых домах, заедая его домашними компотами. Никакой другой еды не попадалось. Сильно, видимо, отощала Германия. В кухнях, блиставших адской чистотой и переполненных предметами, назначения которых мы не знали, не было ни одной крошки пищи.

Гак мы сидели, несколько грустя и чувствуя себя отрешенными от огромного дела, которое совершается в эти дни под Берлином, а отчасти и довольные покоем и безопасностью.

У нас было двойственное чувство. Желание участвовать в последнем победном сражении, чувство победы и — с другой стороны — естественное стремление дожить до этой победы, поскольку она так уже близка, и столько до нее пройдено, и так она выстрадана, — естественное стремление сохраниться и не погибнуть в последние часы огромной битвы.

Мы пили до рассвета, грустя и веселясь, пока не проступила надпись на массивной кирпичной стене напротив окон: «Берлин бляйбт дойч».

Было утро 30 апреля.

Мы получили приказание направиться в город Штраусберг, где дислоцировался штаб фронта.

30 апреля для меня кончилась война.

…В Штраусберг дорога идет через холмы или невысокие живописные горы, поросшие лесом; она полукругами и змейками обегает склоны; видно, что местность чиста, обжита, устроена, и потому роскошный пейзаж несколько чужд сердцу.

Сам Штраусберг расположен при небольшом озере. Несколько домов на берегу было отведено разведроте.

Наша группа прибыла первой. Вскоре ожидались остальные. И мы, быстро устроившись, торчали под навесом у входа, посматривая на дорогу. Тут же расположилась компания офицеров разведотдела во главе с полковником Савицким, начальником следственной части. Они тоже чего‑то ожидали.

Наконец, показались наши броневички, «виллисы» и мотоциклы. Колонна выглядела довольно необычно. Солдаты сидели в машинах, набитых барахлом, свесив ноги наружу. Командиры бронемашин оседлали башни, тоже, вероятно, переполненные. Кое‑кто из них прикрывался зонтиками от мелкого дождичка.

Едва колонна остановилась, капитан Богомолов приказал выложить трофеи и построиться около них. Солдаты стали в две шеренги, сложив перед собой кучами добытые пальто, костюмы, белье, приемники и аккордеоны.

Богомолов скомандовал «нале — во!», потом «правое плечо вперед!», и роту увели в расположение.

Офицеры во главе с Савицким, долго не мешкая, ринулись на барахло и стали выбирать и увязывать в тючки то, что казалось им более подходящим. С тючками они вскоре и отбыли. Савицкий на прощание приказал прислать ему самый большой аккордеон. Ему пытались всучить другой — поменьше. Но он отослал его обратно, сказав, что сосчитал кнопки на своем аккордеоне — их было больше.

Так огорчительно для разведроты закончился день окончания военных действий.

И это огорчение окрасило все последующие дни ожидания официального объявления победы.

Я не помню, доносилась ли берлинская канонада до тихого Штраусберга. Может быть, это был звуковой фон, к которому мы уже привыкли.

Приятно было встретиться с Гончаровым, Кравцом, Бакулиным — со всеми добрыми друзьями. В нашу разлуку вместилось целое сражение, и мы возвратились друг к другу, как после долгого странствия возвращаются в семью.

Солдаты любят делиться эпизодами веселыми, всячески подшучивать друг над другом. Неиссякаемыми байками были наполнены вечера до второго мая.

Второго мая мы узнали, что Берлин пал.

В Штраусберге, где стоял штаб фронта, было тихо. С жителями городка мы не общались. Приходил только мальчуган лет двенадцати и пристраивался к очереди у солдатского котла. Повар наливал ему супу. Мальчик протягивал свой котелок еще раз и просил добавить для сестры и для матери. Солдаты хохотали. Давали хлеба и сахару. Говорили, что такой не пропадет. А мальчик уходил, предварительно осведомившись, когда у нас следующая раздача пищи, и никогда не запаздывал.