Пленных, что привез с собой Львов, ночью мы переправили за передовую. И отпустили восвояси объяснять солдатам, что дело табак и пора сдаваться.

Этой же ночью в предместье Марцан группа Андрея Быкова приволокла генерала. Перед нами стоял старик сугубо штатского вида в неизвестном мундире, несколько помятом при транспортировке, со множеством блях и регалий. Старик был безучастен, не проявлял ни страха, ни волнения.

Вскоре выяснилось, что он отставной чиновник железнодорожного ведомства, а мундир надел, приготовясь к смерти, когда немцы отступили на западную окраину Марцана. Он хотел умереть достойно, при всех регалиях, ибо вообще вскоре собирался помирать, а тут представился удобный случай.

Мы сильно потешались над Быковым, и он, раздосадованный, снова отправился за передовую, отделенную этой ночью от немецких частей несколькими кварталами нейтральной полосы…

Недалеко дымным заревом, трепетавшим от вспышек артиллерии, обозначался Берлин. Гром сражения ночью слышался грознее, неразбавленный дневными звуками и голосами.

Бой шел день и ночь.

18 апреля к вечеру в доме, оставленном жителями, мне попался номер официальной газеты «Фелькише Беобахтер» за тот же день. Германская почта работала до последнего.

В этой газете я увидел статью «Сталин фербтзихь гуманиш» — «Сталин подделывается под гуманность» — геббельсовский комментарий к знаменитой статье Александрова, тогдашнего руководителя нашей пропаганды, где критиковалась позиция Эренбурга — «Убей немца!» — и по — новому трактовался вопрос об ответственности немецкой нации за войну. Подтверждался тезис Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».

«Берлин бляйбт дойч» — было начертано большими буквами на всех брандмауэрах берлинского предместья. «Берлин остается немецким».

Вопрос об ответственности нации или поколения за участие в историческом деянии или даже за присутствие при нем — одна из самых древних и до наших дней не решенных нравственных проблем человечества.

Решался этот вопрос обычно исходя из политики, волей победителя, его властью, предписывающей либо избиение младенцев, либо милость к побежденным.

Вопрос о нравственной ответственности победителей обычно не ставился. И проблема нравственных последствий победы как исторического деяния представляется еще более запутанной.

Между тем и победа, и поражение являются результатом участия нации в историческом деянии, во всех видах его психологической и материальной подготовки.

Лозунг «Убей немца!» решал старинный вопрос методом царя Ирода. И все годы войны не вызывал сомнений.

«Разъяснение» 17 апреля и особенно слова Сталина о Гитлере и народе как бы отменяли предыдущий ясный взгляд. Армия, однако, понимала политическую подоплеку этих высказываний. Ее эмоциональное состояние и нравственные понятия не могли принять помилования и амнистии народу, который принес столько несчастий России.

Уж после 17 апреля трибуналы продолжали судить солдат и офицеров, заподозренных в «буржуазном гуманизме» по отношению к побежденным. И все же — разрешим ли вопрос об ответственности нации или поколения перед историей?

Я думаю, что вопрос этот надо решить, прежде всего сравняв на почве нравственной ответственности победителей и побежденных.

Если мы принимаем ответственность зa 37–й год и за сталинизм, го и немцы должны принять ответственность за гитлеризм.

Официальная точка зрения, да и большинство нашего общества не принимают этой ответственности и, не принимая, в разной степени оправдывают сталинизм.

В этом выражается низкая нравственная подготовка нашей власти и приемлющего ее общества.

Неприятие ответственности, как это ни парадоксально, означает оправдание зла или, что то же, самооправдание себя во зле.

Вероятно, такими были в большинстве немцы 1945 года.

Для принятия исторической ответственности нужно нравственно развитое ответственное общество.

Речь должна идти не об ответственности нации или поколения, а об ответственной нации или поколении. Не об ответственности налагаемой, а об ответственности принимаемой.

Историческая ответственность не возлагается, а принимается.

В 1945 году обе стороны— победившая и побежденная— решительно были не подготовлены к ответственности.

И это можно понять. Действовали психологические синдромы победы и поражения, искажавшие многие нормальные нравственные представления. В острые моменты истории редко кому удается не заболеть болезнью победы или поражения. И я думаю — инфекции не подвержены отнюдь не самые лучшие люди.

Легко не заболеть холерой, не входя в холерный барак. Не болели холерой, не переболели ею лишь те, кто не соприкасался с ней.

При всей абсолютности десяти заповедей — для каждой из них существуют свои времена.

И ответственность за войну существует только в Германии Бёлля, как в России ответственность за поражения и победы 1812 года воссуществовала 14 декабря 1825 года на Сенатской площади…

«Убей немца!» — в 41–м и 42–м, и в 43–м означало справедливость возмездия тем, кто вторгся в нашу землю, чтобы порушить ее и поработить, кто пришел к нам без всякой другой идеи, кроме идеи истребления и покорения.

На нашей стороне, кроме правды самозащиты, была еще и сверхзадача. пускай более абстрактная, менее душевная, менее потребная, но еще существовавшая для русского солдата— сверхзадача сокрушения фашизма, сверхзадача вселенская, которая своеобразно окрашивала подвиг патриотизма, придавала ему оттенок всемирного идеализма, ибо мы воевали или думали, что воюем, не только за себя, но и за други своя.

И вот война поворачивалась к победе. И победа наша справедлива и заслуженна, и куплена ценой многой крови. И мы уже на чужих рубежах. И что нам делать? Уже не оборона, а лютая месть владеет нами.

И справедлива эта месть. И «Убей немца!» остается нашим девизом и лозунгам, и мы убиваем немца.

Тут только один Сталин мог удержать нас огромным своим авторитетом. Только Сталин мог нам сказать, что мы идем освобождать Германию и Европу, но мы уже не были армией революционной. Мы шли вместе с союзниками, и задачи наши были — тайные политические задачи.

И наши генералы и офицеры, чувствуя, что нельзя разрешать армии убивать безнаказанно каждого немца, не имели внутреннего права пресечь убийство, ибо лозунг до 17 апреля был все тот же — «Убей немца!».

Армия сопротивления и самозащиты неприметно стала армией лютой мести.

И тут великая наша победа стала оборачиваться моральным поражением, которое неприметно обозначилось в 1945 году.

Дня исторического возмездия за гитлеризм достаточно было военного разгрома Германии и всего, что связано с военными действиями в стране. Достаточно было морального разгрома фашизма, крушения его доктрины — единственным оружием в войне за моральный разгром фашизма был гуманизм мировой культуры. Чем полнее он мог осуществиться в войне с Германией, тем сокрушительнее был бы разгром идейных основ гитлеризма.

Войны никогда не окупаются. Репарации никогда не выплачиваются. Территориальные приобретения всегда — бочка пороха в доме.

Территориальные урезки побежденных стран всегда служат возбуждению национальной идеи, порождают тот комплекс национальной неполноценности, который мешает нации осознать моральную сторону исторического деяния. Единственный полноценный выигрыш войны — это моральная победа вселенской идеи над идеей национальной исключительности и присвоенным этой идеей правом одной нации подавлять другие.

Хотя у нас часто говорится о моральном разгроме Германии, Сталину был выгоден политический, военный, экономический, национальный— какой угодно — разгром, но не разгром моральный.

Этот разгром означал бы торжество идеи свободы и необходимость оправдать во внутренней политике нашего государства те чаяния, которые были порождены войной в русской нации.

Унимая мародерство и насилие ровно настолько, насколько оно угрожало армейской дисциплине, вводя организованные формы мародерства и насилия, Сталин создавал нечто вроде национальной круговой поруки аморализма, окончательно сводил к фразеологии идею интернационализма. чтобы лишить нацию морального права на осуществление свободы.