Но тогда какой души? Чьей конкретно?

Видимо, тогда уже не одной конкретной души, а души всеобщей, некой одной народной души, в которой слиянны отдельные личные души. Какие же свойства этой души были точно отражены в российском самодержавии, в крепостном строе, в бюрократической иерархии российской державы?

Или, может быть, устройство души всея Руси потому и выше строя, что отражено в нем неполно или искаженно?

В этом смысле только и можно понимать, что строй души важнее строя.

И тут опять вопрос.

Как всеобщая душа, а особенно ее личностные явления, должна относиться к своему искаженному в облике строю? Игнорировать с высот свой искаженный образ? Или стараться его исправить, подчистить? Или сломать свое ложное отображение и воссоздать заново?

Это уже вопрос не абстрактный, а практический. Поскольку ценит С. людей дела, то им и следует дать практическое указание, как, каким способом и с какой стороны прилагать дело к строю. Ибо дело уже происходит в конкретных условиях строя. И даже лучшие представители души — люди дела — действуют не в абстрактных сферах, а в конкретных обстоятельствах исторического существования своего народа.

На этот вопрос прямо не отвечают ни герои С., ни он сам.

Только по косвенным данным, по тому, как изображены «разрушители» строя, худшая эманация всеобщей души, а может, и вовсе отринутые ею бездуховные существа, — только по этому изображению разрушителей можно предположить, что разрушение строя не признается делом, способным довести строй до кондиций души.

Не будем гадать о свойствах коллективной души Солженицына. Об этом в романе нет достаточных указаний.

Мы знаем только, что положительные лица в романе — это порядочные люди дела. В том числе и военного дела.

Проблема сопряжения строя души со строем не новая и, возможно, будет прояснена в последующих «Узлах» Солженицына.

В наше время ее глубоко решает Генрих Бёлль, писатель, сходный с С. по личному мужеству и по некоторым исходным пунктам мировоззрения.

Бёлль, однако, не ставит вопроса о том. что важнее — душа или общество. Для него эти понятия взаимоисключающие. Он предлагает выбор — или душа, или общество. А отнюдь не предлагает душе пересоздать общество по своему образу и подобию.

Он просто изымает душу из общества. Душу данную, личностную, индивидуальную, со своей свободной волей, и по закону свободной воли добровольно и без насилия над другими, принимая всю ответственность на себя, изымающуюся из общества.

Бёлль прямо ставит вопрос о добровольном изъятии, о самоизъятии из общества, где душа не может осуществляться согласно своему назначению. В этом он видит высшую индивидуальную ответственность, которую берет на себя душа в лучшем своем земном проявлении.

У Бёлля душа равна личности. УС. — равна лишь коллективу. У Бёлля единица души — человек. У С. — нация.

Но изымая себя из строя, душа — личность Бёлля никак не тягается с ним[21]. Она изымает себя как духовное начало из недуховной среды, не испытывая при этом ни гордыни, ни презрения. В ней нет ничего сверхчеловеческого. Ее человеческое содержание выявляется как жалость и сострадание к оставшимся в строе, как любовь самого малого, младшего, слабого в мире к сильному мира сего. То есть как любовь истинно христианская, как любовь младшего сына вселенской церкви к тем, кто заблудился в сословных, имущественных, национальных лабиринтах строя.

Литературная жилка у него была всегда. Он еще до войны собирал материал и намеревался написать роман о первой мировой. Это, конечно, не был даже по замыслу роман — учение, потому что у самого С. никакого учения еще не было. Появилось оно много позднее, уже после мировой славы, и собрано было наскоро, как явствует из «Августа четырнадцатого». В романе этом чувствуется скороспелость учения и видны остатки прежнего замысла— патриотическо — семейный роман, вроде «Порт — Артура», хотя и поддался Солженицын современной моде и ввел в свой роман экранные страницы по придумке под Дос — Пассоса, а по исполнению — под Артема Веселого. Таким он и был бы, может быть, получше и поумней.

«Август» — роман идей и концепций. В нем нет высшего достижения прозы — характеров. Есть персонажи — схемы идей. В романе, сопоставляемом с «Войной и миром», нет телесного, органического начала личности, начала, у Толстого овеянного духовностью, где страдание родов, смерти, боли одухотворено и выравнено духовным началом любви.

Телесное начало Толстого заменено мужицким сексом, разлитым в романе. — сексуальностью без любви и уважения к женщине, однообразно проявляемой в разных персонажах.

Это если и «Война и мир», то мужицкие, без ленинского «перехода на позиции», а исконно с мужицких позиций. Грубый секс.

Семья С., разгромленная историей, должна была быть восстановлена и путь ее осмыслен, тогда еще с позиций ортодоксальных, как это часто бывало в нашей литературе, где люди прошлое свое социальное состояние пытались сомкнуть в нечто целое с нынешним на базе исконных понятий вне классов и в романе — на базе патриотизма, русского национального самосознания и (тайно, в подтексте) православия.

В романах этого рода, удавшихся и неудавшихся, живет мысль о неизменности основ России, о выстраданности этих основ теми, кто составлял по существу эти основы, — русским дворянством, интеллигенцией или торговым классом, — о примирении с нынешней властью — властью русской и патриотической.

Таков бы и был роман «Август» (таким он в значительной степени и остался), если бы не новые амбиции С., его нежелание «мириться» и замах на учение.

Непримиримость в роман наскоро вставлена, потому что в лелеемом замысле вовсе отсутствовала. Это задиристое послесловие и несколько условных фигур «революционеров». Они роли не играют и так же легко (в угоду цензуре) могли бы стать «положительными».

Особенность «Августа» по сравнению с другими известными нам произведениями С. в том, что он замыслен задолго до, а написан после его звездного часа.

Александр Исаевич Солженицын — выдающийся русский характер, которому счастливится быть осуществленным в России раз лет в 300. Ближайший к нему пример — протопоп Аввакум. Это не значит, что вообще таких характеров в России не было[22]. Дело здесь не только в характере, выразившемся в безупречном гражданском поведении, а именно в его осуществлении в гражданской жизни, в том умении подчинить своей цели обстоятельства, умело проплыть между айсбергами, не быть ими раздавленному; нарастить в себе или достичь известности, привлечь всеобщий интерес, обеспечить себя писательской славой — и потом встать, полному свежих сил, бесстрашия и несгибаемой воли, и бросить в лицо власти правду о ней.

Против Солженицына стоят миллионые ряды бюрократии, армии и государственной безопасности.

За него только — характер, талант, слава и бесстрашие.

Солженицын один в России. И, может быть, второй не нужен. Ибо в драке скопом не жалеют кулаков, ибо в драке стена на стену пропадает личность, а есть две стены, а в той борьбе, которую ведет Солженицын, самое важное — не мысли, не проповедь, не содержание проповеди, а личность. Силу личности прежде всего показал Солженицын, а это в нынешней России — дело первостепенное.

Проповедь Солженицына ниже, чем его личность. С проповедью его можно и нужно спорить. Личность его с проповедью никак нельзя путать. Но спор с Солженицыным по существу его проповеди никак не снижает значения этой великой исторической личности, чьим именем может быть назван целый период борьбы России за гражданские права.

Общество, где мало зрелых личностей, остро чувствует потребность в них, потому высоко ценит и возносит любые проявления личности или нечто похожее на эти проявления. И по справедливости Солженицын вознесен и награжден восхищением выше и больше всех.