Догнавший нас Кайгородов рассказал, что едва мы покинули Склобы — их начала атаковать большая колонна немцев. С шумом и беспорядочной стрельбой они, не задерживаясь, покатились по шоссе за нами следом. Как оказалось вскоре, часть их пошла на Русский Брод по проселку. Значит, не было единого командования, и они решились действовать отдельными группами.

Русский Брод. Движемся по дороге вдоль села, расположенного на возвышенности. Слева в ложбине идет вялая перестрелка. Какая‑то наша пехота блокирует опушку леса, того самого, что другим краем примыкает к Склобам. По поперечной дороге наперерез колонне движется подкрепление. Часть нашего обоза (продовольствие, горючее) и прикрывающий броневик остаются за перекрестком. Вдруг немцы начинают атаку. Они атакуют вдоль дороги, навстречу подкреплению, не успевшему развернуться в боевой порядок. Там суматоха. На «виллисе» выскакивает вперед генерал (впоследствии оказалось — начальник штаба корпуса). К нему кидаются наступающие немцы. Развернуть «виллис» на узкой дороге нельзя. К генералу пробивается наш броневик и, прикрыв его машину, чешет из пулемета по наступающим. «Виллис» пятится задом. Выручили генерала.

Но тут немцы выкатываются из леса и густой цепью атакуют село — вверх из ложбины. Наша пехота отступает, отстреливаясь. Все это происходит в пятистах метрах от нашей колонны с левого бока. Можно было развернуть пулеметы и чесануть по наступающим, но едва первые пехотинцы Добегают до наших машин — Богомолов командует «по машинам!» и мы быстро оставляем Русский Брод. Пули свищут вслед колонне. Кравец успевает прихватить девять пленных.

19.30. Эугенюв. Немцы прорвались на ту же дорогу, по которой движемся мы. Они наступают нам на пятки. Слева мрачные пожары польских деревень.

21.50. Корытчув. Пехота и обозы противника огромной колонной отступают по параллельной дороге на Опочно. Пленные показали, что в районе Русский Брод находились части 16–й танк, дивизии, 72–й пехотной. Есть до тридцати орудий, боеприпасы. Видимо, главные силы их прорываются на Опочно.

Сильные взрывы слева. Противник взрывает склады. Дорога освещена заревом дальних пожаров.

Карвица. Из Корытчува пришлось срочно ретироваться. Танки и самоходки из Русского Брода прорывались по нашей дороге. В темноте нельзя определить, сколько их. Пришлось увильнуть на боковой проселок. Все это происходило в легкой панике. Чуть не оставили Богомолова. Мы с ним выбежали из дома, где составляли донесение, заслышав беспорядочную стрельбу. Наши машины уже двинулись. Я пузом на ходу перевалился в «виллис» второго взвода.

Здесь штаб двенадцатой стрелковой. Ее называют «армянской».

19 января Карвица. Взяты пленные 124–го СП. 72–й СД. Колонна противника до трехсот машин с танками — движется параллельно шоссе Корытчув Опочно. То есть туда же, куда приказано двигаться нам.

Получив эти сведения, штаб «армянской» начал срочно перекантовываться. Двинулись и мы.

На окраине села у пруда старшина из штаба двенадцатой расстрелял пленных. Он озверел от крови. Топчет ногами трупы и стреляет в них.

Частые польские деревни. Хутора. Местность бедна, уныла и безлюдна. Бурые поля, каменистая почва. Слева — леса, справа — холмистая равнина. Мелкие группы деревьев — березы, елки. Нехолодная бесснежная зима.

На шоссе Радом — Опочно десятки разбитых немецких машин, штабных, грузовых, легковых. Кровавые мерзлые тряпки. В кюветах и рядом, на поле, валяются обезображенные трупы с задранными к небу головами и окровавленными лицами. Здесь работали наши танки. Все поля вокруг покрыты белыми шевелящимися листами бумаги. Откуда столько бумаги?

Я и сейчас помню это поле, покрытое шевелящейся бумагой. В этом шевелении, шелестении был какой‑то живой ужас рядом с трагической неподвижностью мертвецов…

Я не верю в идею загробного страдания или блаженства в зависимости от земного греха или от земной же нашей безгрешности. В этой идее есть что‑то от коммерции.

Теряя телесную форму, дух не должен уничтожаться, но лишается воли и времени, то есть коренных условий страдания и блаженства. Он существует как бы диффузно, до того момента, пока родственный дух живущего своей волей не соберет его к страданию или блаженству. В этом смысл культа предков — непревзойденного учения о бессмертии единичной души.

Дух усопшего не может быть судией духа в телесной форме, не может быть ему критерием, ибо лишен перед ним обязательств времени и воли. Наоборот, дух телесно воплощенный как бы верховодит бестелесным, отвечает за него и, как своему дитяти, старается принести блаженство, будучи нравственным духом.

Не потому ли с такой тревогой мы наблюдаем наших детей, ибо только их нравственный дух может поднять нас к бессмертию.

Я нравствен не для того, чтобы себе обрести бессмертное блаженство. Я нравствен, чтобы блаженным стал ты, — в благодарность тебе за то, что дал мне телесный облик, высшую форму всякого духа.

Опочно. Вблизи идет бой с прорывающейся колонной немцев. Будем отдыхать, если дадут. Немцы, видимо, решили обойти Опочно стороной. У нас горючего километров на 20. Продовольствие отстало в Русском Броде.

У самого въезда в Опочно — мост. Перед ним — два десятка грузовиков, отставших от передовых частей. Шоферы покинули кабины, потому что из придорожных кустов выходят сдаваться трое немцев. Я видел, как они шли, подняв руки, без оружия. А шоферы ждали возле машин. Вдруг раздались выстрелы, и двое немцев упали. Я подскочил к шоферам. И крикнул, схватив за рукав третьего немца:

— Что вы делаете?!

Не мешкая, я потащил немца за собой и подсадил его на свободное место в своем «виллисе». Все это произошло в одно мгновение. Мы тут же въехали в город. Немец был без шапки, желтоволосый, средних лет, в очках. Его била крупная дрожь.

— Русские не расстреливают пленных, — сказал я фразу из разговорника. Это было первое, что пришло мне в голову, да я и не знал других успокоительных фраз по — немецки. Когда я заговорил, немец глядел на меня, а я обернулся к нему с переднего сиденья. Его белесые глаза в красных прожилках были широко раскрыты, почти выкатились. Он никак не мог уразуметь, что я ему сказал, и мне пришлось снова повторить фразу из разговорника…

20 января. Опочно. Группировка, прорывающаяся из Русского Брода, не дает нам покоя. В 8 часов утра в городе началась стрельба. Немцы, пробиваясь к шоссе, завязали перестрелку с шоферами какой‑то нашей автоколонны. Шоферы не могли устоять. Немцы ворвались в городок. Им удалось взорвать мост перед Опочно. Мы быстро вывели автомашины за город. Расположились на холме — оттуда хороший обзор местности. И вскоре вышибли противника из города. Наши штурмовики в это время прочесали местность. И чуть не причесали нас.

Весь день под городом редкая орудийная стрельба, автоматные очереди со всех сторон.

Приходят сдаваться немцы, группами и поодиночке. Маленький, лысоватый курчавый немец, давно не мытый, с гноящимися глазами. Он сдался от голоду, его обыскали. Он попросил, чтобы оставили фото жены. Ему отдали фото.

Партизанский мальчик Ванька Радзевский вызвался конвоировать этого немца до сарая, где содержались другие пленные.

Он отвел его на несколько шагов и пристрелил.

22.30. Чудом отыскался «студебеккер» с продовольствием. Только собрались ужинать, эскадрон немецких кавалеристов ворвался в город и рванул как раз на нашу улицу. Мы, однако, не растерялись и, развернув пулеметы, ударили вдоль улицы. Немцы повернули обратно.

Так надоела эта нервотрепка, что выехали из города и расположились в деревеньке вблизи Опочно, чуть в стороне от шоссе. Испортили нам ужин, сукины дети.

Немецкие части продолжают отступать по шоссе, минуя Опочно.

Дело было так. Мы выбрали для постоя окраинную улицу, отдаленную от шоссе, с выходом за город. Я стал на постой у местного нотариуса, пожилого человека, отца трех дочерей — перестарков, зябких, кутающихся в длинные шали, злых и некрасивых девиц с покрасневшими кончиками носов. Впрочем, младшая из них была приветливей и милей сестер. Ее бы можно было назвать миловидной, если бы не фамильное устройство носа. Не помню, как ее звали, но с ней мы до некоторой степени подружились. Здесь сыграла роль моя неуемная потребность практиковаться в польской речи. Мы сидели в гостиной нотариуса и вели светский разговор, который несколько заглушал чувство голода. Милая панна поила меня кофе с сухариками. Когда разговор иссяк, панна стала гадать по руке. Ее гадание сулило мне счастье и успех, «однако, — сказала мне панна с некоторой тревогой, — над вами нависла опасность («грозьба»), и если эта угроза минует благополучно, все будет в порядке». Так сулило мне гадание.