— Эй, фрицы! — заорала она и плюнула в них.

— Мы не фрицы, — вдруг сказал один из пленных.

— Власовцы! — еще громче заорала девчонка.

И по этому сигналу свежая, еще полная сил пехота, покинув строй, бросилась к машине. Они оттолкнули часового — ведь не стрелять же в своих, и сперва стали закидывать пленных камнями. А потом полезли в полуторку и сбросили их на руки осатаневших солдат. Их били, как в деревне бьют конокрадов. Не успели мы подбежать от хаты, как все уже было кончено. Хуже всех была эта девчонка.

17 января. Хлевиско. Взят в плен немецкий оргскомендант. Команда его разбежалась. Объяснялся с ним по — французски. По гражданской специальности он — пастор.

Поп с виду напоминал карикатурного пруссака: долговязый, с висячим носом, в негнущихся блестящих сапогах выше колена. Испуг его прошел быстро. Он попросил кофе и табаку и начал кейфовать. Он спросил, может ли сообщить жене через Красный Крест, что находится в плену.

— Конечно. Но не сразу, — ответил капитан Богомолов.

— Натюрлих, — согласился поп.

Возиться с ним было некогда, потому что мы вели разведку на Склобы и Русский Брод, а там, по сведениям, сосредоточились немецкие танки.

Богомолов ушел, и тогда его связной Сашка Пирожков предложил попу сменяться сапогами. С трудом сообразив, в чем дело, немец возмущенно заголготал, его огромный висячий нос покраснел, как индюший зоб. Поп бормотал что‑то о какой‑то женевской или гаагской конвенции. Сашка не смутился и сказал ему по — немецки:

— Зи фарен — бай — бай шляфен. Их фарен — гжф — паф, хенде хох, Гитлер капут.

Немец понял логическую силу Сашкиных аргументов и кряхтя стал стаскивать блестящие сапоги. Взамен он получил вполне приличные кирзовые. Надеть их, однако, не успел, потому что в хате появился неизвестно чей маленький пехотинец и, забрав из рук попа Сашин сапог, сказал:

— Погоди обуваться.

Тут он быстро размотал обмотки, снял огромные солдатские башмаки и протянул их ошеломленному пастору…

Днем прибыли в Склобы. Здесь кончается шоссе, и мы уперлись в лес, где сосредотачиваются части 214–й пехдивизии, какие‑то танки и бронетранспортеры.

17.20. Ведем разведку в напр. Хуциско и Вулька — Зыкова.

20.50. Дозоры на Русский Брод и Юзефув.

Пришла группа партизан. Партизаны или лазутчики? Подтверждают сведения о скоплении пр‑ка в р — не Склобы. А мы зачем‑то разведываем Русский Брод, где никого нет. Немцы могут прорываться либо по проселку на Р. Б., либо по шоссе (если есть толковое командование) через Склобы. И там, и здесь им бы надо подготовить встречу, но войск на этих направлениях нет. Нас они запросто раздавят своими танками. Лучше бы расположиться вблизи шоссе и наблюдать, а то и ударить из засады по прорывающимся из наших сорокапяток. Ночью, впрочем, они, наверное, не полезут.

Была какая‑то бестолковщина и неразбериха в наших действиях. Вернее — отсутствие ясной задачи. Часов в десять Богомолов отпустил меня и разрешил поспать, ибо две предыдущие ночи мы провели в движении. Я отправился в дом, где расположились наши радисты и мой подручный Васька Карпов. Тот умел выбирать дома. В Склобах он устроился в доме учителя, смирного, болезненного и услужливого человека. Поужинали в кухне. Радисты начали налаживать свое хозяйство. А я с бесцеремонностью военного человека вперся в горницу, надеясь там отыскать место для спанья. Но тут же выкатился обратно и в растерянности произнес одну только фразу:

— Вася, бриться.

Карпов вылупился на меня почти с ужасом. И все же начал доставать бритву, помазок и мыло.

Дело в том, что в горнице, куда я полез не спросясь, на большой деревянной кровати лежала девушка необыкновенной красоты. Я и до сего дня уверен, что ни раньше, ни позже не видел столь впечатляющей красоты. Даже если неожиданность и контраст со всем безобразием войны произвели на меня етоль сильное впечатление, все же я могу предполагать, что передо мной была подлинная и редкая красота, ибо сердце на войне так же прикрыто для красоты, как и для ужаса и безобразия, и впечатление должно было быть подлинной ослепительной силы, чтобы так неожиданно освежить, освободить от усталости и сосредоточенного безразличия. Сонливость слетела с меня.

Ее звали Бронислава. Она хворала, а скорее, ее уложили в постель, пока не утрясется положение. Она не проявила никакой тревоги при моем вторжении, напротив — очень мило заговорила со мной, забавляясь моим способом говорить по — польски. Мы читали с ней какие‑то стишки из календаря. Стишки альбомного содержания. Я сидел у постели на стуле. И учитель, несколько раз заглядывавший в дверь, видимо, успокоился и отправился спать. Было уже около полуночи, когда вдруг появился капитан, представитель разведотдела. Я доложил ему, что отпущен Богомоловым отдыхать, но он все толокся в горнице. Наконец его осенило:

— Знаешь, ты, пожалуй, прав, — сказал он, хотя я ему вовсе не высказывал своего взгляда на наши действия. — Возьми‑ка троих ребят и поезжайте на «виллисе» (он указал мне на карте три дороги, которые надлежало проверить). Установишь связь с нашими частями и укажешь им группировку противника.

Мне ничего не оставалось, кроме как встать и отправиться выполнять приказание.

Ночью ездил устанавливать связь с нашими частями по шоссе и двум боковым дорогам. Тьма непроглядная. Сзади нас, километров на 20, наших войск нет.

Поездка была не из приятных. Мы ехали в чертовой тьме да еще с опущенным ветровым стеклом, ибо впереди был выставлен ручной пулемет. Продувало и плохо было видно от встречного ветра. Вот бы испортили мы настроение капитану, если бы нарвались на приличную группу немцев, прорывающуюся к своим!

Часам к трем ночи мы вернулись. Капитан сидел на моем стуле рядом с Брониславой. Я доложил ему результат нашей разведки. Он кивнул головой. Это можно было понять так, что я могу идти. Но уходить я не собирался, а поскольку другого стула не было, то присел на край постели рядом с Брониславой. Капитан насупился, недолго поразмышлял и наконец собрался уходить.

— Здесь тебе не обломится, — сказал он с порога и удалился не прощаясь.

О Брониславе я потом написал стихи под названием «Божена». Надо бы написать их заново.

Я вернулся в Польшу только Через двадцать лет, мог бы поехать в Склобы — разыскать Брониславу. Но ей тогда было уже под сорок, если она еще жила на свете.

Я подумал: не слишком ли часто мелькают на этих страницах женские лица — выплывают из памяти и уходят бесследно? Не кажутся ли слишком легковесными мимолетные образы женщин рядом с картинами войны, порождающими тяжелые мысли? Не один раз я поднимал перо, чтобы вычеркнуть строки, милые только моему сердцу. И каждый раз острая жалость останавливала мою руку. Мне жаль не детали, правдиво подчеркивающей мою человеческую незрелость и легкость чувств. Мне жаль всех нас, молодых солдат, в чьем существовании, достаточно неестественном, ибо война не может считаться естественным условием формирования человеческой личности, — в этом существовании, где насущной потребностью были категории долга и пренебрежения смертью, — единственным проблеском тепла и нежности была женщина. О римском падении нравов во время войны твердили только сукины дети, покупавшие любовь у голодных за банку американской колбасы.

Была величайшая потребность духовного созерцания женщины, приобщения к ее миру. Потому так усердно писали молодые солдаты письма незнакомым заочницам, так ожидали ответного письма, так бережно носили фотографии в том карманчике гимнастерки, через который пуля пробивает сердце. Потому и нужны мне на этих страницах мимолетные образы, выплывающие из памяти и так легко исчезающие.

18 января. Под утро допрашивали лазутчиков — поляков, посланных немцами разведать Склобы. Они нарвались на нашу заставу.

Выдвинулись на рубеж Брызгув. Головной РД действует в направлении Русский Брод. Вышедший из строя «виллис» Кайгородова оставлен в Склобах. Горючее и продовольствие на исходе.